#третьябуква
В эпоху первой и второй чеченской кампании, когда еще не только интернета со смартфонами, но и мобильной связи толком не было, нам приходилось играть в деревянные игрушки прибитые к полу (на самом деле нет). Мы все таскали с собой какие-то “настолки”, как это сейчас принято называть. Иногда, конечно, и книжки. Но книг много не потащишь с собой, ибо лишний груз в постоянных кочевьях не всегда в радость, а прочитываются они быстро. Вот и тянули кто во что горазд. Банально карты, где очень популярна была игра в “тысячу” (недопреф). Шашки. Шахматы. Нарды. И вот нарды были самыми популярными. В них играли даже “дома”, когда приходилось коротать ночи на внеплановых дежурствах в ожидании вылета. Каких только нард не было. Карманные — магнитные, которые продавались в поездах и самолетах. Пластиковые формата доски под размер альбомного листа. Самые вычурные, конечно, это деревянные. Полноразмерные, где на доске раскатистым эхом гремят косточки, переливаясь стуком друг о друга. Таскать их было непросто, так как места они занимали много, а вместо них можно было положить немало полезного.
Про место я всегда упоминаю потому, что в первые командировки мы все ездили с одним рюкзаком, где у нас было все, что нужно на месяц: сменка, “пенка”, спальник и прочее. Естественно, что задача в любую секунду упаковаться в короткие сроки и метнутся кабанчиком на взлетку для перебазирования была основной в вопросе выбора поклажи. Поэтому было очень важно, что ты берёшь с собой. Тогда мы все учились как определить нужное от ненужного. Нам никто не запрещал ничего из того, что мы брали. После пары командировок само собой отсеивались все лишнее. Вместо пены для бритья — мыло. Вместо шампуня — мыло. Вместо мыла — мыло. Ну и так далее. Но нарды было таскать важно. На группу их всегда было минимум три штуки. Это как минимум. Я очень долго не таскал свои. Не было. Магнитные не нравились, пластиковые быстро затирались, а на хорошие деревянные у меня тупо не было денег…
Когда знакомые узнают, что ты воевал, то рано или поздно самый частый вопрос от них звучит так: “а что самое сложное? выстрелить в первый раз?”… Нет. Самое сложное — не выстрелить. Когда ты стреляешь — это твой личный выбор, который в большей части касается тебя самого. По крайней мере у нас. А вот когда ты не стреляешь. Сознательно. Это твой выбор, который касается всех, кто рядом с тобой. Вот ты на усилении блокпоста. Самое начало. Первые командировки. У солдат, которые являются основным контингентом здесь начался обед. Из-за дома выходит женщина в черном и идёт к нам. Солдаты взглянув на нее и увидев, что она без оружия и спокойной идёт уткнулись дальше в котелки. А ты и твой товарищ знаете, что за месяц три такие смертницы взорвались на блокпостах… И ты смотришь на эту женщину. Пытаешься разглядеть ее лицо до того, как это станет поздно. Ощупываешь ее всю взглядом, прикидывая, поместится где-то там у нее на животе или со спины “монка”, которую тогда любили использовать смертницы… Выступает ли что-то у нее где-то подозрительно. Как она идёт, какой у нее взгляд… Окликаешь ее, кричишь “стой”, на расстоянии метров пятидесяти делаешь выстрел в воздух…
Не все солдаты так беспечны как тогда наши. Сослуживцы погибших на других блокпостах после таких случаев начинают стрелять издалека во все, что движется в их направлении. И, очень часто не зря. Это просто и эффективно. Так бы поступали во всех армиях во время любых боевых действий. Идёшь на блок-пост, не останавливаешься — ты мёртв. А тот, кто стрелял — прав. И жив. На войне это, зачастую самый определяющий фактор.
Контуженная и оглохшая Муфида потеряла всю свою семью. В чуть более сорок лет она почти старуха. Взрослые дети, поддавшись на уговоры эмиров террористов ушли в горы воевать против “неверных” и их убили, когда они пытались захватить в плен старейших соседнего аула, которые решили быть “нейтральными”. Свои же убили. Чеченцы. Муж Муфиды, взяв двоих внуков, оставшихся от детей и жену, поехал на своей старой шестерке выкупать тела. По пути подорвался на мине, которую заложили на трассе боевики, ожидая наш конвой. В живых осталась только Муфида. Её дом заняли боевики, объявив его своей штаб-квартирой и через пару дней авиация нанесла по ним точечный удар. От дома остались только обломки. Ни соседи, ни Муфида, которая жила у них не пострадали. Теперь она шла по дороге к ближайшему блок-посту…
Если бы ее застрелили, то ничего бы не было. Никто бы не сказал, что ты не прав. Никто бы не пришёл за неё мстить. Никто бы не узнал всей этой истории. И мало бы что изменилось в мире… Выстрелить очень просто. Не выстрелить — тяжело. И сколько раз я исходил злобой на Юру-музыканта, который со своей культуркой полез петь солдатам и ничего лучшего не нашёл, как петь им свою песенку “Не стреляй!”… Сколько солдатиков тогда пустив слезу по шинельке не нажало вовремя курок, оставшись навечно молодыми… Но Юра просто не понимал, сколько жизней на его совести тех, в кого он даже не целился. А мы понимали. У солдат своя правда, у офицеров своя. В этом нет противоречий. Солдат должен стрелять. Не стреляя он перестает быть солдатом. И, зачастую, перестает быть живым. Солдату нельзя выбирать между стрелять и не стрелять. Он должен стрелять. Чтобы не стрелять есть офицер. На том блок-посту были мы. Нас было двое и мы решили не стрелять…
Последние метры Муфида шла к нам закрыв лицо руками. Мы приказали солдатам отойти на расстояние и укрыться за бруствером из мешков с песком. Чем ближе она подходила тем больше должно было по закону жанра расти напряжение. Но нет. Чем ближе она подходила, тем сильнее был слышен ее сдавленный плач и очевиднее становилась ее худоба, заметная даже через коч, который ветром обдувало вокруг ее тела и говоривший о том, что она “пустая”… Держа правую руку на спусковом крючке, чуть опустив ствол вниз, я левой рукой, вытянув ладонь всё же остановил ее, не касаясь. Слёз у нее на лице не было. Лицо было сухим, осунувшимся, глаза почти чёрными и на фоне худобы казались огромными.
“Убейте меня…”
Физическое и моральное опустошение этой женщины, усталость, психологическая подавленность и полная готовность к смерти, казалось бы, вело ее правильным путём. К нам. На улице дул первый осенний ветер. Мы дали ей шинель, оставшуюся от дембеля, которую таскали солдаты, чтоб укрываться ей в холода. Усадили перед костром, спрятанным от глаз высоким бруствером из мешков. Дали свою еду, горячий чай. Где-то через час, она рассказала нам о себе. Пока солдаты несли дежурство, я всё же выпытал у нее все ее воспоминания о жизни, и, в первую очередь, о родственниках. Чеченцы как и все кавказцы, чтят родственные узы. Но гражданская война нанесла им сильный урон и брат встал на брата, перестав чтить свою кровь. Муфида помнила, что у ее родителей была квартира в Грозном, но в самом начале войны, когда наши войска заняли город, они хотели уехать оттуда в Россию, где в свою очередь, жили двоюродные племянники. Но связь с ними прервалась и где они женщина не знала, считая их погибшими. Через пару часов мимо шла колонна в сторону Дагестана. Там было два медицинских экипажа, которые везли раненых. Муфида уехала с ними санитаркой… Больше я о ней ни разу не слышал. Но тяжесть с которой давалось решение “не стрелять” помню до сих пор…
Передвигаясь по местности в самом начале своих поездок, приходилось привыкать к такому, что в обычной жизни кажется запредельным и никогда не будет понято…
На рынке в Чечне зачастую чем только не торговали. Пока сезон — овощи с огородов шли на ура. Нам их не хватало и мы платили за них “золотом”. На самом деле нет. Просто обменивали на другие продукты. Более калорийные и нужные для местных. Тушенка, сгущенка, макаронные изделия, просто ИРПшки — новые пайки в виде пластиковой зеленой упаковки с ручкой для переноски и 3-мя герметичными отделениями: для завтрака, обеда и ужина. Когда сезон овощей заканчивался многим местным становилось туго. Особенно многодетным. Работы не было. Вся социальная инфраструктура была уничтожена боевиками. Восстановление шло медленно, постепенно, не успевая охватить всех и сразу. На рынке появлялись носимые вещи, иногда реликвии прошлых эпох, с которыми семьи раньше бы никогда не расстались, но встал выбор иметь кинжал с насечками или хлеб для детей и они сделали выбор. Некоторые делали другой выбор… Почти к каждому из нуждающихся приходили выразить сочувствие и желание помочь с “той стороны”. Как иблис, они обхаживали таких обездоленных, предлагая помощь всего лишь за малую услугу. Нужно было лишь своего ребенка посадить вон на том холме, с которого видна дорога и считать машины, которые проедут по ней. А вечером сказать какие и куда. Всего лишь… и вот твои сто долларов. Ты сам знаешь, что их примут, на них ты купишь себе еды на неделю. Ее хватит всей твоей семье… Когда несчастный соглашался, то следующим заданием становилось отнести и просто положить на определенное место сумку с взрывчаткой… просто отнести, просто положить, ничего делать не надо и тебе вот сто долларов и ты сможешь кормить семью целую неделю. Потом, когда тебе снова будут нужны деньги, найди нас и мы сможем тебе помочь. А когда находил, потому что денег все равно не было, то для следующего раза нужно было просто … пойти и подключить проводки, мы покажем тебе как. Ничего делать не надо, просто прийти, где уже всё лежит и просто подключить… ничего не надо нажимать. Нажимать ты будешь в следующий раз… Так и пополнялись ряды “невольников” у террористов. Нами велась, по мере сил и возможностей и оперативная работа. Так, если человек торгуя на рынке, вдруг исчезал после продажи домашней утвари, то стоило обратить внимание на его семью, отследить перемещение… Это, конечно, звучит просто и банально, но в условиях боевых действий, фактически в тылу врага это всё совсем иначе, чем просто в Москве или Питере. И иногда было проще работать напрямую с людьми…
Мы брали овощи всё лето и начало осени у одного невысокого, худощавого с интеллигентным лицом мужчины, который, судя по всему, чувствовал себя на рынке неловко, был готов скидывать цены до предела и было видно, что ему нужны деньги. Овощи у него были хорошие, цены низки, потому мы скупали их у него даже не особо договариваясь об этом. Нас тогда по тройкам раскидывали на усиление ОСГ по группировкам, мы обеспечивали выезды на задержания, обыски, проверки информации о лагерях и схронах. Пайки у нас были, ели мы не особо много, а тем более, что в той группировке была неплохая полевая кухня, куда нас прикрепили. Да и из дома мы навезли. Кроме того у нас еще был целый армейский ящик оргалитовый с деревянным каркасом из под снарядов, полностью забитый макаронами, которые нам оставили наши предшественники. Мы их и не трогали. Свои ИРПшки возили на рынок, вместе с тушенкой обменивали на овощи у этого человека.
Леча когда-то был учителем. Уважаемым человеком. Уважаемым он и остался, но вот учительствовать больше было негде. Сначала запретили боевики — это противоречит нормам их понимания праведности. Потом школа сгорела (там боевики хранили боеприпасы во время первой кампании), а потом, когда перестали платить из бюджета, а местные уже не могли сами платить учителям за труд — школа на дому также тихо умерла… Вспоминаю сейчас и думаю, каково это детям… потерять несколько лет в войне без права быть ребенком… У самого Леча было шестеро детей. Пять мальчиков и одна девочка. Старший был уже взрослым — скоро четырнадцать. Бывший учитель крутился как мог, стараясь прокормить семью и пытаясь не упускать образование детей… Его мелкие крутились рядом с ним на рынке, а жена хлопотала дома по хозяйству и с грудничком…
У селения был очень хороший, крепкий, металлический мост через бурную речку. К нему шла только одна дорога на въезд. Рядом на холмах ничего не росло. Мы выжгли почти всё, чтобы избежать засады. Местным это не помешало, так как скота там почти не осталось, а что остался либо забрали боевики, либо гоняли в стадо с другой стороны, где были поля. Дважды за этот год подъезд к мосту минировался боевиками. За месяц до нас в подрыве колонны погибло трое контрактников. Еще четверо получили ранения. Сигнал был дан по проводам с холма, потому паренька, который маскировался под чабана вычислили там же и там же застрелили. Он был из другого селения. Так часто делали боевики, чтобы после провала было время на реакцию (если попадался живым, то, обычно сдавал всех и всё, что влекло за собой скоротечный рейд и уничтожение баз и лагерей). После этого случая с местными были проведены профилактические беседы, старейшины заверили, что они проследят, но… Старейшины уже давно не играли той роли, что раньше. Боевики низвели остатки патриархального уклада коренных чеченцев террором и убийствами. Несогласных с их видением законов и морали они просто убивали не взирая на авторитетность и обычаи. Обойти самим каждого жителя, что был под подозрением было проблематично. Да и без оперативников это было бы всё равно несколько топорно и не очень эффективно.
Когда мы приехали на смену наших коллегам, то, первым делом расспросили их про обстановку и наиболее проблемных жителей. Много информации ребята собрать не успели, так как каждый день были нарасхват и работали в усилении опергрупп и войсковых. Но всё же начало было положено для сводки по оперативной обстановке района. Про мост, естественно, нам в первую очередь рассказали. Мы катались на головной броне, шедшей впереди, на нас как раз и была задача обеспечить обнаружение признаков минирования на дороге, засад и некоторых иных весьма важных нюансов. Поэтому информацией мы прониклись и следили пристально. Через пару недель, в самом разгаре наших поездок по адресам, мы мчались на очередной выезд. Броня условно неслась на скорости в сорок километров в час по ухабистой, разбитой гусеницами и распутицей дороге. В нарушении инструкций я сидел на стволе, обхватив броню ногами и вглядывался в дорогу. Сидеть сзади или сбоку было можно, но увидеть тогда впереди что либо было бы крайне сложно. Пыль стояла столбом, спасали только альпинистские очки, которые я приобрел перед поездкой, так как таскать забрало на шлем не хотел, также как протирать глаза от пыли. И вот, закрыв рот медицинской косынкой, которую у нас так и использовали в качестве головного убора или же повязки на нос и рот от пыли, ехал я с товарищами на первой броне, вглядываясь в горизонт и окрестности.
Не заметить его было сложно. Пацанёнок сидел открыто на самой вершине холма, прямо перед мостом. Лет ему было шесть, не больше, судя по размерам… а расстояние до моста сокращалось стремительно. Он мог сидеть там просто так. Мог сидеть потому что попросили… Мог сидеть не просто так. И понять что именно происходило было очень важно. Потому что с одной стороны на весах была его жизнь, а с другой — жизнь многих своих товарищей. Учитывая тот факт, что с нами были солдаты, которые были весьма подготовлены и опытны (минимум по полгода в зоне боевых действий), то при сигнале тревоги я бы не успел объяснить и дать отбой на стрельбу, в башне бы развернулись на ближайшую цель и выпалили бы очередь не думая, как и было бы положено в таких случаях. А с последующих машин открыли бы огонь по всему, что было в округе. В округе же был только один мелкий пацан. И весь вопрос был в том, был ли у него детонатор или нет… До моста пятьдесят метров. От моста к холму еще столько же. Пацана уже видят остальные. Один из контрактников хлопает меня по плечу, кивая стволом в сторону холма.
Удар пяткой под башню, где я сидел был условным для резкого поворота на случай обнаружения минирования. Левой — влево. Правой — вправо. Влево… Броня моментально соскакивает с дороги на обочину, а потом еще левее, на расстоянии пятнадцати метров за нами те же маневры повторяют остальные машины. У моста стук обеих ног — остановка. Даю команду на захват, показываю направление в обход. Тройка бежит наверх по склону, остальные спешившись, занимают позиции для отражение атаки. Я все также стараюсь обшарить местность на предмет закладок и засады. Вроде бы чисто… Вот уже тащат, фактически подмышкой пацана. Он испуган. Он “пуст”. Ваха, средний сын Леча, бывшего учителя… значит всё-таки “голод не тётка”… Не стал бы здесь просто так пацан сидеть, местные все знают, что это “зона безопасности” перед мостом и стреляют без предупреждения. Значит…
Вернувшись на базу, мы накормили паренька, который слегка отошёл от шока и испуга, но всё ещё смотрел на нас с опаской. Затем, под вечер уже, выпросили у зама ОСГ “буханку” и загрузившись, поехали в село. Не глуша мотор, прикладом постучали в ворота. Высокие, металлические, с узорами. Как принято у местных, пусть даже и небогатых. Гулкое эхо от ударов разнеслось далеко по улице. Отойдя чуть в сторону от створки ворот, в тень, я ждал. Меня прикрывали. Шагов я почти не расслышал. Горцы, если они не “борцухи” и не городские, ходят очень плавно и тихо. Калитка скрипнула затвором и открылась в нашу сторону. Из темноты двора на улицу сначала выглянул, а потом и вышел Леча…
“Я могу забрать тело….?” — так тихо, что я сперва не услышал его слова, сказал он.
Ох, дурак, пронеслось у меня в голове… ведь мог бы прийти к нам, рассказать… но нет, гордость… Обернувшись, я махнул рукой и ребята открыли задние двери машины. Слегка освещаемый уличным фонарём, был виден край армейского деревянного ящика из-под снарядов. Леча молча пошёл к нему.
“Дада…” также тихо из глубины темного салона нашей “буханки” позвал отца Ваха.
Леча встал на мгновение, потом переборов себя, сделал еще пару шагов и ему на руки прыгнул его мальчишка. И хотя он старался держаться, но было видно, как блестят его глаза в тусклом свете фонарей. Витя и Сергей вытащили ящик и занесли его во двор. Леча всё также стоял, держа на руках своего сына. На крыльцо вышла его жена, держа на руках грудничка, а из-за неё выглядывали остальные дети. Мы молча кивнули на ящик и запрыгнув в машину, поехали на базу.
На следующие два дня у нас был рейд по горам, где из трех баз, которые нам сдали ранее захваченные в плен террористы, две были покинуты и разукомплектованы полностью, а на второй, по всей видимости, успели собрать только крупняк. Цинки с патронами, несколько мешков с амуницией “Сплав”, которая была весьма популярна и доступна боевикам, по мелочи гранат и тротила. Как мы на неё выходили и заходили — отдельная история, не имеющая отношения к данной. После двухдневного выхода мы были достаточно сильно вымотаны и, единственное, что нам хотелось — нет, не спать. Есть. Поэтому, по старой привычке юношества, мы поставили котелки на огонь, а когда вода закипела, то закинули туда доширак, сдобрив его паштетом из пайка. С учтом того, что наши палатки стояли в центре группировки, то охранением мы не озаботились. С одной стороны, с запада, у нас стояли морпехи, с которыми мы дружили и парились в их бане, с юга — пехота, с востока была столовая и штаб, а на севере артиллеристы, к которым мы тоже наведывались за ящиками из-под снарядов, которые разбирались и превращались в настил — подобие мостовой, без которой по распутице тут было ходить очень сложно.
Предусмотрительно топая кирзой, из темноты появился боец в полной экипировке, что говорило о том, что они либо с задачи, либо на неё. Оказалось, что с КПП на въезде. Там искали меня по моему вымышленному имени и званию, которым я представлялся тогда местным. Боец по описанию понял, что это кто-то из гебэшников и пошёл к нам, уведомив офицера. Пришлось отложить ложку и идти на КПП, строго настрого наказав, чтобы мне оставили хотя бы на донышке. Вообще-то старшим у нас был назначен Витёк, но наша с ним довольно крепкая дружба и взаимовыручка не позволяла ни ему командовать мной, ни мне прекословить ему. Поэтому был дуумвират, в котором все распоряжения отдавались Сергею.
На КПП под светом прожекторов и прицелом двух пулеметом на вышках стоял Леча, держа подмышкой довольно большой сверток. Увидев меня, он немного замялся, но быстро взяв себя в руки, протянул мне сверток.
“Это всё, что я могу, баркалла… “
Леча рассказал про тех, кто пытался вербовать его, они были установлены и уничтожены другой группой при задержании через пару месяцев.
А в свёртке были нарды. Деревянные. Резные. Из досок армейского ящика. С большой буквой “V” на крышке. Они и сейчас со мной. Это один из самых значимых подарков в моей жизни за одно из самых сложных принятых мной решений.
Не стрелять.
