Когда мне было лет пять, то моей основной забавой была игра в войнушку с такими же как и я сам мальчишками. Местность наша пересеченная оврагами и посадками к сему занятию благоволила, и мы проводили за ним долгое время с утра и до самых потемок. Сначала играли простыми деревяшками, которым кое-как своими руками был придан вид оружия. Или его подобия. Потом у кого-то появились покупные, пластиковые. Наша промышленность поощряла детскую милитаризацию и выпускала достаточно игрушек такого рода. У меня был бело-синий агрегат, отдаленно напоминающий смесь АК-47 и бластера с батарейками, которые при нажатии на спусковой крючок издавали жужжание и треск и включали мигающую лампочку в пламегасителе, имитируя тем самым стрельбу. Но это был лишь второй этап, когда было много внешних условностей и споров о том, какое оружие на сколько метров может бить, попал с него ты или промазал, ранил или же убил. Зачастую споры затягивались, а потом вообще стали занимать больше времени, чем сама игра. Но мы были простые деревенские дети, родители и дедушки которых резали на обед кроликов, гусей и кур, откармливали на забой телят и хряков. Потому понятие причинения боли для нас было несколько отличным от того, как оно осознавалось другими сверстниками, которые не сталкивались с такими реалиями. Кто из нас первым предложил использовать в игре духовые трубки и самострелы, я не помню, но идея была одобрена нами всеми без всякого участия родителей. Вместо пуль у нас был сухой горох, запасы которого в каждом доме были более чем значительные. Сначала мы опробовали самострел с резиновой рогаткой на дистанции в 20 шагов по ногам в штанах.

После того, как каждый из нас обзавелся парочкой тестовых синяков, было решено, что ближе 10 метров не стрелять и в голову не целить. Обговорив эти условия, все приступили к изготовлению своих новых средств ведения боевых действий. Так как даже в таком возрасте на селе дети были достаточно свободны от родительской опеки, то делали все практически открыто, ни разу не нарвавшись на вопросы. Стандартный наш самострел представлял собой обструганную деревяшку, обычно просто прямоугольной формы с прибитой сверху деревянной бельевой прищепкой, которая удерживала резинку, натянутую на два вбитых гвоздя у другого края деревяшки. Некоторые особо старательные делали рукоятку, а особо одаренные, понимая, что разброс неизбежен, делали сверху направляющую в виде алюминиевой полой трубки с прорезями под ход резинки. Пара человек (уже второклассники) додумались до каких-то рычагов, сделанных из старых мышеловок, позволявших раскрыть прищепку, нажав наподобие спускового крючка у рукоятки. Мы играли. Количество синяков увеличивалось. Рос потенциал опыта применения устройств. Вносились конструктивные изменения. Единственное, что нами не было придумано — это многозарядность, которая у нас была применена лишь в виде установки сразу двух независимых прищепок с разных боков, позволяющих выстрелить дважды. Однако держать заряженным две прищепки и при этом пробираться обходными путями через огороды в тыл условному противнику было сложно и конструкция не прижилась.

У нас были определенные территориальные условия — не вести стрельбу по человеку, который забежал во двор. Причем такой человек считался выбывшим из игры на этот день. Это спасало нас от разбитых окон и вопросов старших. Село было поделено на две части и все ходили друг к другу на разведку. Мой дом находился практически на границе, и мне было очень удобно наблюдать за перемещениями противника с чердака своего дома. Меня видно не было, а мне было видно пол-улицы и часть палисадника. Конечно, обход по задним дворам и оврагам я бы не заметил, но все равно очень часто замечал единичных разведчиков и сообщал своим об их появлении. Для этой цели у нас была целая система спичечных телефонов, с которыми знакомы практически все дети. Натянутые до предельной упругости нитки между домами, на концы которых были примотаны спички, вставленные в коробок, которые давали вполне хорошую слышимость на не очень больших расстояниях. Каких-то колокольчиков или бубенчиков мы не использовали. Во-первых, было легко спутать наш сигнал с простым бренчанием лошадиной повозки или домашней скотины. Во вторых это могло разоблачить тот факт, что мы обнаружили разведчика. А обнаружение сулило гарантированный успех. Было принято условие, что при троекратном превосходстве человек, попавший в окружение, автоматически пленился. Поэтому собрать троих ребят и занять позиции в палисаде, при знании маршрута противника было проще, чем весь день проводить в стычках с равным результатом. Через пару недель такой тактики мы стали вести по очкам побед. Это вызывало неудовольствие тех, кто играл за противника и во время водяных перемирий, когда мы ходили на речку Прорву* купаться все вместе мы спорили и ссорились из-за этого. Это недовольство порождало новые методы ведения войны, когда одиночки уже перестали ходить на разведку и шли только парами или даже по трое. Собрать быстро шестерых и более ребят было уже затруднительно, а потому нас хватало только на то, чтобы организовать засаду и вступить в бой, уже не предполагая пленения противника.

Играли уже многие. От четырехлетних, которые сквозь дырки в заборах выглядывали неприятеля с рогатками в руках до третьеклассников, которые учились в первую смену, а потом, забросив до вечера ранцы и бегали с нами на прорыв. Получили распространение глубинные обходы, когда для того, чтобы попасть на территорию противника делался не просто обход по задним оврагам, а огромный круг за посадками на колхозном поле. С другой стороны села было заболоченное озеро, и пара попыток пройти по нему чуть не привела нас к несчастному случаю. Зато, несмотря на то же оружие и горошины синяков стало гораздо меньше, так как теперь войнушка перестала быть банальной перестрелкой, а увлекала азартом тайности наших перемещений, невидимых для другой стороны. Зачастую, прокравшись и обстреляв втроем одного из своих зазевавшихся противников, удавалось также скрытно быстренько сбежать на свою территорию. Мы уже не мчались, радостно гогоча открыто по улице, зная, что из-за ограды можем также получить горошиной по ногам, а оббегали таким же длинным крюком. А так как после трех-четырех таких успешных заходов мы поняли, что противник, выведенный из себя нашей акцией тут же пойдет всей собранной братией в ответ на нас и сравняет, а то и перевалит в свою пользу счет, научились не разбегаться сразу по домам, а прятаться в ближних посадках, ожидая ответного хода условного неприятеля.

В один прекрасный день я придумал новый план. Мы по прежнему, хоть и редко, бегали на чужую сторону по одиночке и в один из таких рейдов я заметил, что Санька-второклассник, обладатель одного из самых злых самострелов кладет его на ночь не дома, а в сеннике, где у него оборудован тайник в стоге. Обезоружить своего противника до начала боя — это была идеальная стратегия победы. Я пытался выследить, куда девают свои самострелы другие супротивники, но не преуспел в этом из-за того, что придуманный мной план горел внутри меня, не позволяя лежать без движения несколько часов в кустах у кромки врага, наблюдая за дворами. Всю ночь я проворочался, не имея возможности заснуть. Меня глодало то, что я не мог разобраться в своей задумке. Плоха она или хороша. С одной стороны, я давал преимущество нашей команде, выводя из строя без особых усилий одного из сильных противников. С другой стороны… я брал без спросу чужую вещь. И эта дилемма, которая расшатывала мое сознание тем, что это игра, в которой нужен результат, а с другой стороны это всего лишь игра, в которой не дело поступаться принципами обычной жизни. Но ведь по игре мы противники, а к противнику не применимы такие принципы. А с другой стороны с этими противниками мы на выходных ходили на речку, и тот же Санька хвастал своим самострелом, давая пострелять с него мне. Но тут же вспоминал, какой синяк он поставил Ваньке, стреляя в него из-за забора почти в упор, после чего у Ваньки была гематома размером с половину икры, и он ходил хромая. А с другой стороны, Ванька сам виноват, что так подставился и это все-таки войнушка, а не куклы. И куча-куча всяческих мелочей и если да кабы. Утром, не выспавшийся, я после завтрака, сходил с дедом на покос, помогая ему уложить снопы и быстро перекусив, залез с книжкой на чердак к окошку, поглядывая на улицу. Хозяйственные работы, в которых мы участвовали по семейным надобностям также не учитывались в игре. Если ты выходил на покос, или ехал на рынок с взрослыми, то ни ты не имел права передавать кому-либо информацию о том, что видел по пути, ни тебя не имели права пленить или чего хуже — стрелять. Решение по ситуации созревшей в моём разуме так и не сформировалось у меня окончательно.

Рассеянность, вкравшаяся в мой детский ум, практически полностью поглотила его, и единственным моим желанием на тот момент стало уже просто избавление от тягостной нерешительности ситуации и возможность сделать что-то конкретное

Чувство и ощущение той рассеянности, вызванной, вполне, быть может, самой первой жизненной дилеммой, впиталось глубоко в мое сознание и запечатлелось в нем навеки совершенно неприятным и негативным фактором, который я в дальнейшем стремился всячески избегать, принимая решения практически сразу, зачастую пусть и опрометчиво, но стараясь выправить ситуацию уже по ходу действия, а не стоя в нерешительности перед закрытой калиткой.

Калитка…

У нас на селе было несколько оград. Самая первая — ближняя к дороге, была фактически государственной, хотя и огораживала наши участки от тропинки перед проезжей частью. Ее чинили и красили раз в год на средства колхоза, заменяя отдельные, уже ставшие ветхими секции забора. Забор был условный, две длинные направляющие, которые крепились на вкопанных в землю деревянных столбах, высотой не более метра. А на них секции штакетника, срезанные под обоюдным острым углом кверху. За этим забором находился другой, тот, который отделял уже сам придомовой участок от тропинки перед домами, которая также была общественной. Так вот при общей утилитарности первой ограды, вторая же была индивидуального изготовления, и, хотя, большинство ставило ограду совершенно условно, обозначая границу для своих кур и других домашних питомцев, некоторые все же делали из нее произведение деревянного зодчества. Так у самой школы, где как раз жил Санька, ограда была резная, раскрашенная в три цвета и служила украшением для глаз проходящих мимо.

И калитки…

Вот двух одинаковых калиток у нас на селе вряд ли можно было найти. У кого-то это была секция штакетника с укрепленной рамой, у кого-то самодельные одностворчатые ворота. У нас калитка была из одной секции в рост человека из плотно пригнанных друг к другу штакетин, укрепленных крест-накрест дополнительными рейками. С обратной стороны на калитке был шпингалет. На высоте пояса в калитке, рядом с ручкой была узкая прорезь для того, чтобы можно было просунуть руку и открыть калитку самому, не зовя никого из домашних. Основной смысл запоров тогда на калитках был в том, чтобы домашняя скотина не разбегалась.

Вот у этой калитки я и застыл, когда слез с чердака и пошел гулять. Вероятно надолго, потому что бабушка окликнула меня и спросила, иду ли я на улицу или остаюсь дома. Дернувшись от ее вопроса, я откинул шпингалет и выскочил на улицу.

Дойдя до ограды у тропинки, я снова остановился. Голова разболелась, лицо горело огнем, я чувствовал себя больным и разбитым. В какой-то момент прилив крови в голове достиг определенного максимума, и я ощутил злость. На тот момент для меня это было довольно новое чувство и я, восторженно, будучи охвачен им, ощутил прекращение головной боли и болезненного тремора в теле. Рванувшись обратно во двор, проскочив двор, пробежав на одном дыхании весь подъем на холм через овраг, я выскочил на холм к посадкам, которые огораживали колхозное поле и уже по ним, понесся сломя голову к школьному оврагу, рядом с которым жил Санек. Не озираясь и не раздумывая, даже не предполагая того, что Санек или кто другой в выходной может быть на сеновале или же просто поблизости, не сбавляя ходу, я ворвался в сенник, раскидал сноп, стоящий у двери, поднял доску и схватил самострел. Также быстро я домчался до посадок и уже там, отдышавшись, пошел спокойным шагом в сторону дома. На пути встретил Санька малого, который был с нашей стороны и жил через пять домов от моего. Санек шлялся по посадкам, ища дождевики, которые у нас считались сорными грибами и не собирались для пищи. Забава была только в том, чтобы найти перезрелый гриб и, прыгнув на него, сделать «пых!». Таким образом, количество дождевиков росло, а мы участвовали в распылении их спор. Показав Саньку добытый трофей, я дал ему его рассмотреть и сказал, что надо сообщить всем нашим. На сегодняшний день мы вели по счету, имея в своих рядах шестеро «живых» против пятерых у противника. Добравшись до нашего спичечного телефона у меня на яблоне во дворе, мы оповестили своих соседей о сборе, а те, точно также оповестили остальных. Итого, через час, у меня в овраге собралось пять человек, шестой – Сережка уехал в город на рынок вместе с родителями. Выслав малого на разведку, мы стали решать, как поступить. Заслужив похвалу за изъятие оружия у противника, я, пользуясь внезапно возросшим статусом, предложил идти прямо по улице, пустив впереди по обочине дороги нашего Санька, а самим, прячась по палисадникам, следить за теми, кто нападет на него. Санек, вернувшись с разведки, сказал, что все сидят по домам, либо обедают, либо ушли на речку, которая у нас была нейтральной территорией. Обрадованный высоким доверием, Санек сразу согласился быть приманкой в нашей атаке на противника. Чтобы не вызвать недоверия решили добежать до сельпо*, которое стояло на окраине, и уже оттуда зайти в село через территорию противника, чтобы казалось, будто бы Санек идет с речки. Через час все началось. Было чуть за полдень – самый солнцепек, обычно в это время в выходные дни, все, кто не уехал на рынок по делам, либо сидят дома, пьют чай, да домашний квас на хлебных корках, либо же идут на речку. Получилось очень удачно. Практически сразу, как только Санек вышел на обочину, навстречу ему попались двое наших противников. Сережка из первого и Валера из второго. И только Валерка держал самострел и считался противником, потому Сережка сразу ломанулся бежать домой за своим, а Валерка начал кричать, созывая остальных. При этом и он и малой Санька обстреливали друг друга горошинами с минимальным результатом, надеясь лишь каждый на свое преимущество в подмоге. Мы были первыми. Обойдя по палисадникам Валерку, мы выскочили практически в упор к нему и закричали «Огонь! Огонь! Огонь!». Сигнал, по которому начиналась разборка преимущества. В нашем случае оно было слишком очевидным, чтобы спорить и Валерка, слегка скривившись, засунул свой самострел подмышку, осматривая нашу пятерку. Буквально через пару секунд, он, ухмыльнувшись, зашагал по дороге. Вслед ему кричали «ты сегодня убит!!», на что он махнул рукой и крикнул в ответ «я на речку до вечера!». Запрыгнув обратно в палисадник, мы, разгоряченные удачей стали ждать. Буквально через пару минут после этого, которых хватило как раз на то, чтобы Валерка скрылся за поворотом после остановки у сельпо, на дороге, стремглав несясь в нашу сторону появились двое. Возвращавшийся Сережка и тот самый Санька. При обычных обстоятельствах, мы бы вступили в перестрелку, наставили бы друг дружке синяков и разошлись, посчитав потом потери каждой стороны, но тут мы все знали, что Санькин самострел у меня. И выскочили на них все вместе.

«Огонь! Огонь! Огонь!»…

Зная, что Санькин самострел «злой» я изначально не хотел стрелять из него, лишь потрясая им в знак того, что у нас все имеют оружие. Сережка и Санька впали в ступор на несколько секунд, не ожидая такого подвоха, но первым опомнился Санька…

«Нечистяк!!! Нечистово!!! Это мой самострел, ты мой самострел взял!» — как заведенный он, тараторил эти слова по кругу, в то время как мы старались перекричать его своим гомоном «Огонь!!». Так продолжалось пару минут, попытки перейти на подсчет результата ни к чему не приводили – Санька не умолкал. Изначально, я думал отдать ему самострел после того, как мы победим, а в том, что мы победим никаких сомнений, при таком хитроумном плане, не было. Но получалось так, что нашу победу не признавали, а стало быть, надо было «разводить войска на позиции» и собираться вечером на общий сбор, чтобы снова решать, как быть и что считать. Санька схватился за свой самострел, который я держал в руках и попытался его вырвать, но я держал его крепко и вместо того, чтобы вырвать Санек сдернул резинку, которая была натянута на прищепку, но без горошины. Резинка хлопнула его по рукам, пусть и не в полную силу, так как не было полного оттяга, но весьма чувствительно. Глаза Санька стали круглые как пять копеек советского образца от возмущения и осознания того факта, что он лишается своего самострела и еще из него же и получает оплешину. Выпустив его из рук, он сжал кулаки и, смотря на нас всех крикнул «убью!». «Убью!» — повторил он еще раз уже тише и, развернувшись, пошел по дороге к своему дому. За ним поплелся Сережка, который больше был доволен тем, что удалось откричаться и не признать поражение. Мы же, тоже довольные собой, хотя несколько и обескураженные тем, что Санек не признал своего поражения, пошли к себе. С учетом того, что практически все наши супротивники были либо выбиты из строя, либо отсутствовали, то шли мы через село напрямик, не таясь. Кое-где, в уже вечереющем небе, были видны дымки домашний печей, все еще оставшихся на тот момент в селе, и на которых по-прежнему пекли пироги и готовили ужин, хотя в большинстве домов уже были газовые и электрические плиты.

У оград стояли старики, наши дедушки и бабушки, которые вместо сидения перед телевизором в воскресный вечер предпочитали общение друг с другом и наблюдение за всем происходящим. Вряд ли что на селе происходило без их согляда и молчаливого участия. Нам, еще мелким, тогда казалось, что это часть окружающего бытия – незыблемая и естественная, вписанная в мироздание также твердо как восход солнца и подвоз обедов в школьную столовую.

Столовая… не могу пройти мимо. Дома всегда было варево и парево всех видов и разносолов. А вот в сельской школе кормили просто кашей и борщом. Однако гречневая и пшенная каша, наваренная на жирном сливочном масле, которая дома не лезла никак и ни под какие уговоры, в школьной столовой за деревянным длинным столом на полсотни человек в алюминиевой миске, под дружный перестук таких же ложек в руках своих одноклассников шла за милую душу так, что только за ушами трещало.

Мы обычно выбегали на первой переменке к выходу с территории школы на сельскую дорогу, поиграть и повидать родителей, которые пришли посмотреть, как учатся их чада (а как же – дневник показать и похвастать пятерками – это самое милое дело), а заодно посмотреть, как едет к нам наш обед, который привозила одна и та же повозка с бидонами, запряженная неспешной лошадкой, чье цокание копыт мы умели отличить от сотни других на слух уже за сотню шагов.

После обеда, мы выходили в предбанник столовой, в котором стоял здоровый железный тазик с отбитой краской по краям, наполненный с горкой домашним печеньем и бадья с парным молоком. Рядом были кружки. Обычные алюминиевые и железные в разнобой. Зачерпнув кружкой молока, подхватив печенье, мы усаживались на крыльце столовой и созерцали мир, в котором мы живем. Вряд ли мне можно воспроизвести то, что я ощущал именно тогда и там, но наиболее близкое чувство – это … счастье. Мы все ощущали счастье. Спокойствие, умиротворенность, тихую радость бытия.

Потом было еще два урока и все шли по домам. Школа была в центре села, и путь домой редко превышал полчаса, если сильно не заигрываться по дороге. А так и за пять минут можно было дойти не спешно.

… Вечером того же воскресенья, выпив чаю и съев пару пирожков, которые прекрасно пекла моя бабушка Тоня, я пребывая в сумрачном настроении, все же решил отдать Саньку его самострел и поговорить с ним еще раз. Замкнувшись на этой идее, я ни с кем не разговаривая, взял свой велик (советский «Орленок», который был куплен на вырост, и на котором я ездил пока «под рамой», сменив безымянный детский велик с двумя пристяжными колесиками для опоры) и поехал в сторону школы. Все мироздание мое на тот момент сузилось до маленькой полоски бытия, в которой красным пламенем разгоралось желание уладить конфликт и разобраться в ситуации. Разогнавшись, я понял, что сейчас проскочу дом Санька, если резко не заторможу. И как только я дал по тормозам (это было довольно просто, учитывая тот факт, что на «Орленке» тормозить можно было лишь заблокировав педали, но для детских ног с горки это было испытанием на прочность, при условии сильного разгона), в меня из-за ограды полетел камень…

Камень пролетел мимо, но сомнений в том, что это по мою душу не было. Я, растерявшись, сделал крутой разворот и свалился набок. Второй камень полетел в меня и попал в переднее колесо, которое после моего падения смотрело вверх и приняло удар камня своими спицами. Третий камень попал мне в руку и только тогда я увидел, что кидает их в меня Санька, стоя в своем палисаднике. Раскровившись и обронив самострел, я подхватил велосипед, но снова навернулся, потому что первый камень застрял в спицах и, попав под вилку, заблокировал его. Пока я вытаскивал его, в меня прилетел еще один. В этот раз по спине. Выходит, Санька специально набрал камней и ждал меня. Не поговорить, а бить сразу. Без предупреждения. Без игры. Исподтишка. Слезы не, сколько от боли, сколько от обиды лишь на мгновение прыснули из глаз, но тут же высохли…

«Ах ты!!! Ах ты ж!!! Да я тебя!!!» — моя хрупкая бабушка, которая никогда больше 40 килограммов и не весила на моей памяти и была тиха и неприметна в обычной жизни, всегда заботлива и ласкова неслась по дорожке сняв один тапок и грозясь им Саньку. Не столько ее внешний вид, сколь статус и напор испугал Санька так, что он, откинувшись назад, упал на спину и резво вскочив, умчался в дом.

Я выбил камень из спиц и сел на велосипед. Бабушка, подойдя ко мне, посмотрела на раскровившуюся руку и сказала «ехай домой, я сама с ними поговорю». И я поехал…

Через час насупившийся Санька вместе с его мамой был у нас. Мы сидели за столом, пили чай и ели бабушкины пирожки. Я молчал. Знал, что Саньку влетело, и не хотел говорить об этом. Обида за брошенные камни прошла, и я не знал, с чего начать разговор. Взрослые разговаривали о чем-то своем. Пришел дед, сел с нами, потом пришел отец Санька, бабушка ушла ставить второй самовар и доставать новую порцию пирожков.

Санек, шмыгнув носом, толкнул меня под столом ногой и сказал «пойдем». Мы вышли во двор, потом пошли в наш овраг, который уже скрывался сумерками от солнечного света. Санек достал из-за березы свой самострел и отдал мне.

«Держи, он теперь твой, я себе новый сделаю»…

Я потом подарил Саньку книжку про Робинзона Крузо. А он мне на день Рождения – крепкую резинку для нового самострела, так как у старого, подаренного им, она уже рассохлась на солнце…

… Тогда я понял несколько вещей. Даже скорей не понял, а осознал. Понял то я только тогда, когда повзрослел и научился делать умные выводы. А тогда просто осознал – долгое раздумье и нерешительность создает больше проблем, чем даже поспешное решение. И что семья, какой бы она не была, где бы ты ни был – всегда будет на твоей стороне. И что с друзьями можно ссориться сколько угодно, но, если они друзья – то ты потом с ними всё равно всегда помиришься. И что жизнь – прекрасна. Главное, регулярно менять резинку на самостреле.

* несмотря на свое название, речка Прорва была спокойным водоемом, но с множеством омутов и холодных ключей, которые до жути не любили пьяных, забирая в год по одному или два человека в обязательном порядке.

* «сельпо» — сельский магазин, который на тот период продовольственного избытка служил в основном для закупок муки, сахара, соли, кильки, спичек и туалетной бумаги. Все остальное покупалось на рынке или обменивалось между соседями взаимозачетами.

Написано: 28.01.2013.

Редактировано: 21.07.2016