Мне невозможно попытаться рассказать о своей жизни и не упомянуть о том, какую роль в ней сыграл чердак. Может быть это кому-то покажется нелепым, но вот убери чердак из воспоминаний и вся мозаика жизни рассыплется как карточный домик при дуновении ветра. С другой стороны посмотришь — ну чердак и чердак, что такого. Ан нет. Чердак. Особенно в детстве. В сельском доме чердак для меня был запретной областью довольно долго. Лет до четырёх с половиной, насколько мне не изменяет память. И у нас было два чердака. Один на доме, а второй на летней кухне. Со вторым-то проблем нет — он примыкал своей тыльной стороной на возвышенность, и дверца, которая вела в него была на уровне земли. При входе в него лежало множество старых вещей: от старых сумок с инструментами, до развешанных на гвоздях рубанков (еще с деревянным клином), фуганков и прочих шпунтубелей. Именно из-за этих инструментов, висящих довольно хаотично и на длинных гвоздях мне и запрещалось лазить на этот чердак до возраста определённой сознательности. Но дверцу открывать было можно. Даже иногда нужно, когда дед просил меня достать тот или иной инструмент, который был рядом с ней. Таким образом он заодно и проверял, насколько хорошо я запоминаю названия и функции тех или иных столярных приспособлений. В пять лет я прекрасно знал большинство инструментов и умел ими пользоваться с разной долей успешности. Ну да не про то речь. Итак, практически до пяти лет, вид на чердак у меня складывался только из открытой двери, через которую я видел темный низкий свод, а на противоположной стороне свет в маленьком оконце.
В пять лет я к нему пролез. Без особого спроса. Просто решил, что достаточно взрослый и вполне могу сам принять такое решение. Деда дома не было, а бабушка занималась прополкой в саду. Моя помощь тогда ограничивалась походом к сельскому колодцу и наполнением бочки с водой во дворе. Лето было жаркое. Минимум два захода с двумя ведрами. Неспешно, с передыхом. Принеся их и убедившись, что от меня ничего больше не нужно, поднялся наверх и открыл дверцу. Привычно вдохнув носом запах древесно-опилочного настила, я сделал первый шаг. Ну как шаг. Не совсем шаг. Там было очень низко и я на корточках, пригибаясь и изворачиваясь от паутины и гвоздей прошуршал к окну. Окно было маленьким и стекло, которое в нем стояло, было треснутым. Помимо прочего, с учетом декоративной функции этого окна оно у нас мылось только во время дождя, а потому было в пыли. И передо мной встал тяжёлый выбор. Во-первых, там нельзя было ни на что сесть, так как слой пыли был толщиной с палец. С другой стороны, в окно ничего почти не было видно, кроме паутины с той стороны, которая прилегала практически вплотную. Тогда-то я и понял, что спонтанный порыв к неизведанному — это хорошо. Но и к нему тоже надо готовиться. В следующий раз я взял с собой маленькую табуретку, которая использовалась у нас для чистки обуви и была высотой в десять сантиметров и тряпку, которую намочил с одной стороны. Добравшись до окна, я отвернул гвоздики, которыми держалось стекло и бесцеремонно шуганул крестовика, который ошалело смотрел на то, как уничтожаются его охотничьи угодья. Протерев стекло, я вернул его на место и уселся на скамейку. Вид из маленького окошка был не ахти. Оно выходило на наш сад, за которым был забор, дорога, нижняя часть деревни, болото и вдалеке железная дорога. Все это перемежалось и ничего толком видно не было. А еще мешались ветки вишни, которая росла рядом с окошком и при порыве ветра загораживала часть обзора. Но всё равно, мне было очень интересно открыть для себя новый вид. Я смотрел на мир затаясь сам и затаив дыхание. Меня как бы не было в нём, но он существовал без меня. Я подсматривал за ним и наслаждался его жизнью. Вот по тропинке за плетёным забором прошёл наш сосед, дядя Вова, а вот проехала подвода с бидонами молока. А вот скворец, выпорхнув из скворечника, уселся на ветке и стал смотреть вокруг, не замечая мой взгляд за окном темного чердачного окна. Всё вокруг жило не смотря на то, что меня там не было. Это открытие детства сильно поразило меня. До этого я долго думал о том, что происходит вокруг, когда я засыпаю. И что будет, если меня не будет. И тогда я решил, что это будет такой же взгляд из чердака. В темном, теплом, уютном на низенькой скамейке с затёкшими ногами, но страстным желанием видеть мир.
Когда мои посиделки обнаружились, то ругали не сильно. Дед пошумел, чтобы я не продавил настил, который не рассчитан на постоянную ходьбу, а бабушка посетовала на то, что я испачкаюсь там.
Чердак самого дома для меня был запретным чуть дольше. Дверца в него находилась достаточно высоко от земли. А по моему детскому восприятию вообще очень-очень высоко. Туда вела старая лестница, которой мы практически не пользовались в силу того, что на том чердаке ничего не хранилось. Там лишь в конце лета рассыпали на сушку резаные яблоки, которыми потом пах весь дом. И на следующий год именно я этим и занялся. Дед, с моей посильной помощью смастерил новую лестницу с более широкими ступеньками и основанием из двух ошкуренных толстых брусов. И вот я уже там, перед заветной дверцей. Однако, залезть туда не так просто — лестница уходит в сторону от дверцы и, чтобы попасть на чердак, нужно стоя на ней отодвинуть щеколду и, открыв дверцу, сделать шаг над пустотой. И я его сделал. Сразу. Потому что очень не хотел, чтобы кто-то из родных вдруг подумал, что я могу испугаться и не решил бы сделать всё вместо меня. В пять лет уже не хочется считать себя ребёнком. Дед снизу кинул мне верёвку и я втянул наверх ведро с яблоками, порезанными на узкие и тонкие дольки. Они были свежие и пахли еще яблочным соком и яблоневой корой. Рассыпав их тонким слоем по правой части чердака, я спустил ведро вниз и повторил процедуру еще три раза. После чего должен был слезать, но попросил у деда разрешение остаться, на что он махнул рукой и сказал только, чтобы я не сильно топал у краёв, так как там присыпка тоньше и может штукатурка на потолке треснуть. Ну я и не собирался лезть под скос. Мне было интересно окно…
В центре чердака, с высоким для меня тогдашнего сводом, позволявшим стоять во весь рост была печная труба. Она была почти всегда тёплая, так как бабушка постоянно что-то готовила: пекла и варила. Красный кирпич кое-где был слегка выщерблен временем, но отдавал уютное тепло всё также, как и раньше. Я снова оказался впервые на чердаке, и снова без подготовки. Зато окно там было больше и гораздо светлее. На следующий день я втащил на чердак табуретку и засел перед окном. Из окна была видна тропинка перед домом, по которой ходила половина села, ограда нашего нижнего участка огорода, дорога в город, нижняя часть села и даль за ним до самого горизонта, на которой вдали пыхтел тепловоз, таща по рельсам свой длиннющий состав. Эта картина мира была для меня гораздо интереснее телевизора и того интернета, о котором тогда еще и речи даже не было. Потому что она была живая. Картинка двигалась не по сценарию какого-то человека, а по своим собственным ориентирам, определить которые мне было до жути интересно. Я уже выучил, когда и во сколько в школьную столовую провезут на подводе молоко, а также очередность того, какая лошадь будет в упряжке. Я выучил когда через наше село проходят редкие тогда еще маршрутные автобусы, которые возили людей на рынок и вокзал. Их было всего четыре рейса за день. Я запомнил во сколько начинают собираться в гнёзда птицы, а также когда наша старая соседка выходит к оградке своего огорода, чтобы оперевшись на неё, смотреть на улицу и проходящих людей. У неё это тоже было наблюдение, но мне оно не нравилось. Люди смотрели на неё, отвлекались, переставали жить собой. Ведь кто-то ходил шаркая старой обувкой, приволакивая ногу. Кто-то постоянно держал голову чуть склонённой к правому плечу, а кто-то просто часто поправлял на голове поношенную кепку, которая была на размер больше, чем нужно. Это всё было интересно видеть. А вот когда все эти люди видели около забора человека, то каждый из них менялся, становился не тем, кто он есть, а тем, кем он хочет казаться. Выпрямлялись плечи, поднималась голова, озабоченный вид сменялся на безразличный. А потом они проходили десять метров и снова становились собой, но этого уже не было видно.
Сидеть на этом чердаке для меня стало традицией, которой я придерживался много лет. Даже уже переехав в Москву, все равно возвращаясь на каникулы обязательно лазил на чердак и смотрел в окно. Но до этого момента еще далеко. Пока я еще жил там.
И первый класс я тоже закончил в нашей сельской школе. У школы был чердак, но он был на замке, а я еще не дорос до того уровня экстремизма, при котором стремление получить желаемое вполне сопрягается со взломом. Зато чердак был у школьной столовой. Но он был высоко и залезть туда без лестницы было невозможно. Просто потому, что роста не хватало для того, чтобы добравшись до последнего венца уцепиться за балку кровли. Но пару попыток я сделал. В первой я был просто осторожен и аккуратно спустился, а во второй попробовал спрыгнуть, чтобы понять, как сильно упаду, если сорвусь во время последнего рывка. Ногам было больно. Это меня остановило. Как и то, что в голове уже витали мысли о переезде и о том, как я буду жить там, вдали от привычных мне мест. На следующий год я чуть подрос и, приехав на каникулы, выбрал день для того, чтобы залезть на этот чердак. Оказалось, что моего прироста вполне хватило для совершенно безнапряжного вскарабкивания. Но и оно оказалось ненужным, потому что там вдруг появилась лестница. Тихонько забравшись я застукал на чердаке троих своих уже бывших одноклассников, которые резались в карты. Карты у нас в деревне были одним из обыденных видов проведения досуга. На деньги никто на моей памяти не играл. Дети играли на щелобаны. Вот и тогда вся моя эпопея закончилась обменом щелбанами со своими друзьями. Я так и не посмотрел в окно. Этот чердак, который я вспоминаю именно таким образом — тот, в котором я не видел окна. И знаете, с одной стороны, он был полон, я незаметно для себя просидел там несколько часов со своими друзьями, большинство из которых я видел в последний раз, так как возвращался уже все реже и реже, но до сих пор меня не покидает чувство пустоты того момента. Законченной пустоты. Насыщенной бесполезности дня. Мы еще не раз собирались разными компаниями на разных чердаках, в основном, чтобы поиграть в карты или другие деревенские игры, типа «гляди, птичка» и тому подобное. Но каждый раз я помимо игр, обязательно смотрел в окно. На мир, который живёт без нас. Хотя бы ненадолго. А вот тогда — нет. И помню это до сих пор.
Затем всё закрутилось, я переехал и вместо пяти — десяти километров пространства сельской вселенной получил необъятные просторы столицы и ее окрестностей. Вместо уюта деревянного чердачного настила с жаркой отдушиной от шиферных скатов — панельные дома с плоскими козырьками и залитыми битумом крышами.
Выбраться на чердак, который был закрыт железной дверью с замком — практически нереальная задача. И я на довольно долгий период переместился в подвалы. Подвалы были страстью городской детворы также как чердаки страстью деревенских. В деревне подвал — это сугубо утилитарное помещение, которое забито банками с консервированными огурцами и помидорами, в котором практически не развернутся, где постоянно холодно и сыро, а по весне стоит вода по колено. А в городе — наоборот. Тут уютные в своё время подвалы с теплоцентралями становились нашим детским пристанищем, где мы строили свои планы на жизнь. Вернее, на ближайшие пару дней. Мы играли там в войнушку, прятались, делали тайники, в общем всё тоже самое, чем заняты все дети. Там, к слову я чуть не отрезал себе палец разбитым стеклом, за которое умудрился зацепиться в потёмках. Но обошлось большим шрамом и восхищёнными взглядами одноклассниц. Забраться на чердак или чего более — выйти на крышу на тот момент было очень сложно. К тому же я жил на территории военного городка, со своим более строгим режимом, что накладывало определённый отпечаток на возможность появления человека на крышах домов. Это потом я уже узнал, что в Ленинграде все было иначе — и там была своя жизнь на крышах и чердаках. А у нас — нет. Но на чердак строящейся девятиэтажки, рядом с офицерским общежитием я все-таки забрался. Еще не везде стояли панели, не были поставлены лифты в шахты, не было части перекрытий, а мы — мальчишки, уже забирались на самый верх, пользуясь тем, что военные строители были далеко не так дисциплинированы как обычные войска. И знаете, нахождение на такой по моим ранним сельским меркам верхотуре, как строящийся последний этаж девятиэтажки и его чердачное помещение не дало мне фактически никакого нового ощущения. Мир оттуда казался мне одновременно далёким и нечётким, и, в то же время слишком однообразно-серым. Вероятно, это был мой подростковый максимализм, а, может быть сыграл роль тот факт, что чердак не был закрыт и полностью изолирован от остальной части дома и всего окружающего пространства.
Разочаровавшись в своих ощущениях, я перестал стремиться к чердачным окошкам. Пока в 2003 году судьба не толкнула меня сама к ним. Это было в одном из сёл рядом с Сельментаузеном, что в южной части Чечни, где большая часть домов была повреждена обстрелами. Там, на втором этаже через обрушившуюся балку я со своей винтовкой осторожно вылез на чердак. Он был пуст. Часть крыши дома была провалена во внутрь. В уцелевшей части, в темном углу блестел отблеск солнечных бликов на треснутом стекле оконного проёма. Рядом с этим оконным проемом в полуметре слева были отверстия от попадания крупнокалиберных пуль. Одна из досок чуть отходила вниз, давай возможность пристроить винтовку так, чтобы она смотрела на улицу, но не высовывалась наружу сама. Положив ее рядом с собой я затаился. Подо мной, на двух этажах было ещё трое моих товарищей. И еще двое были в подвале. Я не слышал их, но физически ощущал присутствие их тел и душ в этом доме, несмотря на мёртвую тишину. И вот тогда я заново ощутил тот восторг бытия. Наблюдая за поселковой дорогой, уходящей в горы, я снова начал чувствовать пространство вне себя так, как будто я щупаю его руками, настолько отчётливо оно поддавалось мне в своих ощущениях. Я видел колебание ветвей кустарника через дорогу, где покалеченный войною пёс старался угнездится в прохладной яме со свежевырытой землёй. Я чувствовал дуновение ветра, который менял своё направление и раз за разом менял свой запах и вкус. В какой-то момент я перестал чувствовать своё существование и стал ощущать окружающий мир так, как будто он живёт без меня. Хотя я и был его частью. В тот день мы прождали зря. По условному сигналу в вечерних сумерках мы попрыгали в «буханку» и уехали в расположение. Но вернувшееся ко мне ощущение дало мне возможность увидеть многие вещи, которые даже тренированный многолетней практикой мозг не замечал, не вмещая в себя, либо не придавая значения.
Сейчас я живу в девятиэтажке, на последнем этаже и там, надо мной, тоже есть чердак. Семейство соколов сменяет там воронов, а вороны сменяются воробьями, воробьи голубями, а голуби снова слетают весной, уступая место соколам. И мало кто из людей смотрит вверх, в небо, чтобы заметить их. Боясь споткнуться или пропустить ступеньку мы видим лишь узкую полоску мира перед собой, забывая про весь оставшийся мир. А там наверху, свысока, наверняка кто-то снова смотрит на нас через чердачное оконце.