(воспоминания о пребывании в Карагандинской высшей школе милиции в 1991-1992 году)
*на 2015 год это моё самое объёмное произведение
ПРОЛОГ
Москва. 1991 год. Завершающий год в школе. Казалось, что за плечами уже полжизни. Ума и напора хоть отбавляй. Здоровья – тоже. Оканчивал школу я довольно успешно, но, не смотря на это, все же решил, что надо подогнать свои знания по профильным предметам для поступления в вышку. ЕГЭ тогда еще не было, советские дети просто сдавали профильные предметы на экзаменах. После сдачи выпускных, которые тоже прошли довольно тихо, хотя и не без интересных историй, я стал снова грызть гранит науки истории, основ государства и права и, заодно, что характерно — русскому языку. В объеме более чем нужно просто для пятерки. Был у меня такой «конёк» – готовиться лучше, чем надо, чтобы быть уверенным и спокойным. Ибо уверенность и спокойствие я научился ценить еще в детском саду. В детском саду, к слову, я был всего полдня.
Итак, год выпуска и последующего поступления был полностью посвящен глубокому бурению гранита науки. Готовился я очень просто. По истории и русскому языку я ходил на курсы. Вполне такие хорошие курсы с хорошими преподавателями. Особенно по истории, которую я сам на тот момент знал весьма неплохо для школьного уровня. Курсы начались загодя, поэтому объем информации, который там был освоен – оказался весьма значительным даже в сравнении со всем школьным курсом. Курсы истории, на которые я ходил, вёл дорогой для моей памяти человек — Ахундзянов. Юрист, член московской коллегии адвокатов, который смотрел на меня грустными глазами и говорил: “Дима, может не надо в милицию…?”… С русским было проще – имелась «природная грамотность», которая позволяла за счет уймы прочитанных книг писать верно, без фактического знания правил. Правда, были огрехи с запятыми. А вот по ОГиП (Основы государства и права) я готовился самостоятельно. Предмет был новый – со школьными дисциплинами практически не смежный ни с одним из программы тогдашней обычной средней школы. По некоторым вопросам только чуть информации по предмету истории попадало, где можно было встретить знакомую информацию, а все остальное начинал фактически с нуля. И, что характерно, новизна предмета меня на тот момент совершенно не пугала. Ну, подумаешь за полгода освоить в свободное от других предметов время еще один. Когда сдал выпускные и подал документы на поступление – оставалась еще пара недель до начала вступительных экзаменов – в это время я и догнал основной материал уже целеустремленно и без отвлечения на посторонние объекты. Делал я это просто — брал учебники и ехал на озеро в деревню «Ямонтово». Это она тогда была мало застроенной деревней. От меня туда ехать было минут двадцать на маршруте номер пять-семь-семь. Тогда. Это там где сейчас Дом отдыха администрации Президента. Тогда там тоже был Дом отдыха, но проход туда через дырки в заборах был свободный со стороны дачного поселка. Да и дачи тогда были больше в виде деревенских домиков с минимальной инфраструктурой. Вокруг лес, поля, красота. Было. Пролазил я туда с целью попасть на озеро – давал сколько-то рублей (три, по-моему, потому что помню, что зелёненькая была бумажка) за прокат лодки, выплывал на середину и доставал учебник. И вот так, сидя на середине озера в лодке по несколько часов, я и изучал материалы для вступительных экзаменов. Степень сосредоточения была очень высокой. Отвлекающих факторов практически нет. Изредка я отвлекался на то, чтобы поработать вёслами, размяться и сделать пару кругов по озеру. Грести я тоже любил, упражнение это для меня было новым, но освоил я его очень быстро. Самостоятельно научившись без плёса и брызг погружать лопасть в воду, отталкиваясь им от воды, приятно нагружая спину после долгого и неподвижного сидения. Под вечер, проголодавшись, привязывал лодку и, помахав смотрителю лодочной станции рукой, шел домой. Так я выучил и Постановления всех Пленумов ЦК КПСС и изменения в Конституции и уже более приземленные вещи вроде форм государственного устройства и правления. Уверен был в себе, тем более, что билеты-то были известны заранее всем – нужно было лишь убедиться в том, что твой объем знаний перекрывает все вопросы и еще, желательно, чтобы чутка в запасе было. Для уверенности.
ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ
Первый экзамен по русскому языку неожиданно был изменен с сочинения на изложение. Обычно было сочинение, к которому готовились заранее, а тут бац – и четыре темы на изложение. Люди узнавали темы, исписывали кучу листов бумаги, тренировались, читали сочинения написанные до этого. Для непосвященных – на тот момент это был 1991 год и интернета не было. Вернее, он был. Но не у нас. И скачать что-то в готовом виде, а потом сдуть не получилось бы. Но даже тут нас ждала засада. Запечатанные конверты и выбор. Генерал с лампасами вертит в руках эти конверты и говорит: «ну, кто смелый – выбирайте, по какому писать будем!». Сидел я на второй или третьей парте от начала и смотрел на зал. Все замерли в молчании. Генерал, крякнув от досады, повторил предложение выбрать вариант текста для изложения. Снова тишина. На тот момент мне от нерешительности зала стало более неудобно, нежели чем от того, что не запомнил, как зовут этого генерала (Аристов, по-моему, тогда еще был) и я ломанулся вперед. Это был мой первый опыт выхода на первую роль, который прошел вполне успешно. Из четырех конвертов, которые положили на стол, я умудрился выбрать тот, который содержал самый желанный для генерала текст. По крайней мере, он так сказал мне. Улыбаясь. Изложение писать проще, если хитрить и не мудрствовать с оборотами, ибо большая часть оценки складывается из точной передачи смысла текста и отсутствия ошибок. И лишь малая от точности стилистики передаваемого произведения. Но я решил накрутить и писал сложносочиненные предложения, в которых и пропустил пару запятых, за что получил на балл меньше. Итого – четыре. Меня это немного расстроило, но было вполне терпимо и ожидаемо, так как с запятыми у меня были определенные проблемы при усложнении текста, да и размахался я тогда на четыре листа, хотя можно было обойтись и двумя. Набрать надо было конкурсный балл в семнадцать единиц из двадцати возможных. Это означало, что первый экзамен у меня был минус один, то есть оставалось четырнадцать от пятнадцати возможных, которые я был намерен набрать. Экзамены были разнесены между собой иногда по семь-десять дней и, сдав один экзамен, я продолжал также кататься на озеро, готовясь к другим.
К следующему экзамену готовиться было особо нечего. Это была физкультура. С ней я был дружен по жизни, бегая в школе городские и районные кроссы, ходя на всевозможные спортивные спорт секции. Если на первом экзамене мы, будущие курсанты, еще не особо успели познакомиться друг с другом, то на втором уже приглядывались и присматривались к тому, кто рядом. Конкуренции, как таковой, не было – все были готовы помочь советом или поддержкой. Отмечая это впоследствии, я понял многие причины событий и отношений, которые возникли в моей жизни буквально через пару месяцев. На экзамене сдавали подтягивание, кросс и плавание. Самый худощавый из нас – Женька, который изначально производил впечатление умника из умников, подтянулся чисто и без рывков на четверку, что всех порадовало. Плавали в открытой воде на Динамо. У меня все прошло на пятерку, которую я и получил. Итого, у меня за два экзамена было девять баллов, что давало определенную уверенность. Оставалось набрать всего восемь. Для меня это было гарантировано. По Истории и Основам государства и права я рассчитывал на «отлично».
Следующий экзамен по списку был моей любимой Историей. Уверенность в его успешном прохождении была обоснованно высокой. На момент этого экзамена я знал наизусть более двух тысяч дат из всемирной истории, в том числе около пятисот с точностью до дня. Для школьной программы это было более чем хорошо. Сведения о сражениях, войнах, сменах правителей и форм государственной власти впитывались в меня как вода в губку. Некоторые сложности вызывали опять же документальные сведения о политических съездах нашей любимой КПСС, но и их я выучил досконально. Зайдя в свою очередь в экзаменационную аудиторию, я сел на заднюю парту и стал ждать своей очереди для ответа. Поверхностный взгляд на билет показал, что вопросы, указанные там были совершенно понятны и далеко не самые сложные. Второй вопрос по полномочиям Съезда народных депутатов оказался вполне удачным, так как не предполагал широкое трактовку, а лишь перечисление четырех основных положений. И вот, сидя за партой и смотря вокруг в спокойной готовности ко всему, я наткнулся на хмурый взгляд преподавателя. Он смотрел прямо на меня и своим еще детским умом я понял, что мое поведение вызывающе безмятежно. Надо было что-то предпринять и не усугублять ситуацию. Писать мне не хотелось, хотя бумага и ручка у меня были. Единственным выходом, который я увидел — было углубиться в изучение методички, которая лежала на каждой парте и где были перечислены все вопросы и порядок ответа на них (то есть, не что говорить, а о том, что именно спрашивается и что будет достаточным для ответа). Методичка лежала на краю парты, и резко потянув ее за край, я увидел, как ворох бумажных обрезков разлетелся по всей округе. То, что это были шпаргалки, я понял сразу. И что их оставил кто-то из тех, кто отвечал передо мной, сидя на этой парте. Теперь было дело за преподавателем. За шпоры можно было получить двойку и вылететь сразу. Преподаватель, который ходил по рядам, увидел эти шпоры и, подойдя ко мне, похлопал по плечу, сказав, что минус один балл я заработал. А если отвечу плохо, то вылечу сразу. Собрал бумажки и ушел к комиссии. Когда пришла моя очередь, комиссия была хмурая и сосредоточенная. Ответил я резво, спокойно, уверенно. Получил с десяток дополнительных вопросов не связанных с основной темой. Ответил на них. Вздохнув, основной преподаватель сказал, что, не смотря на то, что шпаргалки были по другим вопросам, и он видит, что моя подготовка позволяет верить, что они не мои, он не может поставить мне пятерку, а снижает оценку на балл.
Итого четыре. Это минус два. Тринадцать. Значит, из максимума я набираю уже не больше восемнадцати. Остается последний экзамен. На нем нужно получить не меньше четверки, а лучше пятерку. До экзамена была еще неделя, и я снова был готов и уверен…
Наступил день последнего экзамена. Летний солнечный день. В коридорах уже шептались, что народ сдает хорошо, и сейчас будут «резать» по максимуму. Помню, что хотел пройти в первой пятерке. Со мной прошел наш умный Женька, Денис и еще кто-то, кого я не очень запомнил тогда. Я зашел третьим или четвертым. Первым отвечал Женька, потом должен был быть Денис. Я сидел сзади него и чувствовал, что он не тянет вопрос из билета. Его нервное подергивание плечами было слишком очевидно. Он пытался оглядываться, понимая, что никто не сможет подсказать ему или кинуть шпору. Можно было дождаться его ответа и пройти. Билет, опять же попался довольно простой. Как я считал. И снова, как на сдаче экзамена по истории, я сидел, сложа руки, молча ожидая своей очереди, лишь изредка поглядывая в открытую методичку. Женька ответил. Встал. Вышел. Майор Шестаев посмотрел на Дениса и спросил: «ну что, готов?». Денис молчал. На третьей секунде молчания я не выдержал. Вытянув руку, как в школе на уроке, сказал: «можно я отвечу». В повисшей на несколько секунд и без того напряженной тишине, было слышно как бьется муха в оконную раму. Дождавшись кивка председателя комиссии, встал и пошёл к ним. Сев за стол к экзаменаторам, я лишь мельком обратил внимание на то, что Шестаев, в отличие от всех предыдущих преподавателей был настроен откровенно негативно. И не пытался скрывать это. Ответив на первый вопрос, я остановился, ожидая реакции. Все это время майор сидел, уткнувшись в бумаги, выводя там какие-то результаты и делая пометки, скорее всего, не имеющие отношения к текущим событиям. Заметив, что я замолчал, Шестаев поднял голову и сказал: «если по первому вопросу все, то давайте второй». Второй вопрос был тоже короткий о форме государственного правления СССР. Через пять минут ответа, майор, не поднимая головы, включился в мой монолог, задав пару уточняющих вопросов. Потом, кивнув, что-то черкнул в моей зачетке. И, наконец, подняв голову и посмотрев на меня с недобрым прищуром, он сказал: «второй вопрос у вас очень даже хорошо, на твердую четверку». Я расслабленно улыбнулся, полагая, что пронесло и показалось. Однако далее было: «а первый вопрос я у вас не услышал вообще, поэтому два – итого, общая оценка три… ступайте».
Я вышел полностью опустошенный. До этого я сталкивался с несправедливостью, но она была либо замаскирована, либо поверхностна, либо происходила от таких же, как я подростков, что было почти нормой становления. Со столь откровенной взрослой несправедливостью я столкнулся впервые. Это было очень обидно и опустошало меня до предела душевных сил. Я не плакал и не ругался, не пытался оспорить. Сидел дома и думал. Мать суетилась и пыталась ободрить меня, но изменить решение экзаменационной комиссии было не под силу никому на тот момент.
Через неделю стало известно, что в Карагандинской высшей школе милиции МВД СССР недобор, а проходной балл там был пятнадцать. Думать долго не стал.
Чемодан. Вокзал. Караганда…
ВЫШКА
Дорогу я помню не очень хорошо. Ехал я с матерью, которая хоть и не подавала виду, но волновалась за меня вполне ощутимо.
Стоит напомнить, что на дворе стоял август 1991 года. Несколько дней назад, танки нашей воинской части, где я жил (в\ч 61899) по Приказу г-на Ельцина вышли в Москву. Я в этот момент шел забрать документы из комиссии, а потому, встретив на повороте знакомых, которые тащились верхом на технике, простодушно попросил подкинуть до остановки. Так я и въехал в Москву на танке до остановки на Тёплом Стане. А там уже на автобусе доехал. А под вечер уже и развязка была. И вот через неделю с небольшим я ехал в Казахстан. Мысли о нем меня не очень занимали, я был готов ехать куда угодно, лишь бы не терять год учебы. Да и других событий было много для забивания мыслей в голове. С вокзала, спросив дорогу, мы добрались до казарм КВШ МВД Казахской ССР.
Сам город мне показался приятным и ухоженным, чем-то, пусть отдаленно, но напоминающим мой родной Кирсанов, не смотря на то, что населения там было в десять раз больше. Вероятно, сказывалось то, что плотность застройки была не очень высокой и ощущение скученности не создавалось. На улицах русских лиц было подавляющее большинство, что также сказывалось на восприятии. Но, так как я пишу про свой первый день, то остановлюсь на этом первом впечатлении, оставив последующие ощущения для дальнейшего рассказа. Чтобы не забыть, отмечу лишь тот факт, который стал мне известен не так давно. В этом городе родилось много разных людей, которые стали известны далеко за его пределами и один из них — Ахмад Кадыров. Вы знаете кто это. Еще один человек, которого вы можете знать — это Наталья Рогозина.
Я наивно полагал, что школа будет находиться в самом центре города и, соответственно, моя учеба будет напоминать чем-то обычную студиозную бытность за исключением специфики обучения. Но, по дороге я понял, что Михайловка – это далеко не центр. Школа, как и все советские здания такого профиля, была монументальна и внушала уважение. Кое-где были видны следы разрухи в виде выбитых ям в дорожном покрытии и сколов на стенах здания, но, в целом, оно было вполне в приличном состоянии. Однако, как оказалось, в школе было все не так уж и хорошо – шел довольно объемный капитальный ремонт части учебных корпусов и казарм, которые были просто не готовы к приёму учащихся ни по каким, даже самым примитивным стандартам.
Первый, кого мы увидели – был дневальный, который воодушевленно драил полы. Вторым мы увидели дежурного, который с повязкой на руке наблюдал за ним. Узнав цель нашего визита, он выскочил в соседний коридор и тут же вернулся назад с полковником. Скорей всего, полковник шел с обходом и так, а не вышел специально к нам, но выглядело это со стороны красиво и внушало. Полковник – чистокровный казах. В не очень прохладное время в папахе, которая лихо сдвинута на один бок таким образом, что до полного образа не хватало только коня и шашки. Весь острый, как будто вытесанный из гранита с минимальной мимикой лица и узкими строгими глазами этот полковник казался мне вполне хорошим командиром на перспективу обучения. Через пару минут я уже знал, что это заместитель начальника школы по строевой подготовке – полковник Баймурзин. Баймурзин Сапарбек Рамазанович. Изначально я имя его запомнил неверно и лишь то, что напрямую потом общаться не приходилось, не попадал впросак. Человек, внушавший уважение одним своим видом и строгостью, на деле оказался душевным и понимающим. Как позже я узнал – стать полковником в то время в Казахстане было почти запредельной карьерой. Папаха полковника уже отходившая в прошлое в центральных регионах в Казахстане была также почетна как ханский бунчук. После краткой беседы нам дали адрес летнего лагеря, где начинались сборы, и мы поехали туда.
ЛАГЕРЬ
Пока, все что я видел вокруг – только радовало. Новый день был насыщен событиями. Автобус – старенький, но чистый Икарус вез нас по пустой извилистой дороге около часа. Приехав рано утром, уже к обеду мы были на КПП в летнем учебном лагере «Долинка». О том, что он базировался на месте бывшего КарЛага я узнал гораздо позднее. Там, в течение часа я получил обмундирование, встретился с еще двумя такими же «неудачниками» как и я из Москвы и попрощался с матерью, обещав писать ей. Письма мне и от меня, к слову, я до сих пор храню в семейном архиве. Вышел я к ней уже переодевшись из цивильного в выданную мне форму. Уже получая обмундирование, которое состояло из гимнастерки, галифе и яловых сапог, начиналась первичная градация всех прибывших. Будущие курсанты делились на тех, кто знал размер и … не знал. Кто получал форму и отходил и тех, кто получал и на месте все мерил. Кто мерил, морщился и думал, и тех, кто морщился и тут же лез менять на другой размер. Я относился к типам дотошным и простым, потому все взял, все померил и все подошло. Сапоги на полразмера больше брать пришлось, так как у меня всегда был промежуточный размер ноги между 43 и 44 с самой юности. Форма была новая, ровно такая же, в какой показывали в фильмах красноармейцев. Одев ее, я ощутил определенный прилив эмоций скорее положительных, нежели чем разочарованных. В отличие от некоторых других, стоящих и понуро рассматривая себя в отражении зеркала.
После этого, мы фильтровали свои вещи для отправки в основные казармы и оставления на месте. Естественно, кто был опытней – оставили себе «гражданку». На всякий случай. Я оставил. Штаны из тонкой ткани дикой камуфлированной раскраски под песок и рубашку. Свернув их в тугой узел, я затолкал их на дно сумки, в надежде, что пригодятся. Всё-таки жил в воинской части, понимал кое-что в военной жизни.
Сначала нами руководили несколько сержантов, которым было уже далеко за двадцать, что по нашим тогдашним меркам было уже старость. Еркен и Ербол. Рассказать о них стоит подробнее, когда дойдет дело, а пока они были для меня лишь «старшими», которых надо было слушать. Ну, так было принято.
ТОВАРИЩИ
Надо остановиться на тех, вместе с кем я туда попал. Попал я знатно. Вместе со мной поехали в Казахстан два потомственных милиционера – Ромка и Алешка. Кузьмин и Панкратов. Да. Еще один. Хотя для Казахстана два Панкратова уже было перебор, на мой взгляд. Что я мог сказать на первый взгляд о своих товарищах. Во-первых, если бы мы были в Москве, то вряд ли бы стали товарищами. Скорее всего, мы бы и не пересеклись в обычной жизни. Слишком большая была социальная разница. И привычки жизни. Я сын сержанта узла связи, без отца и значительных семейных связей. Да, мой отец был офицером. Но, по сути, у меня его не было. А ребята – дети вполне значимых офицеров милиции. Достаточно вспомнить, что фамилия Панкратов в 90-е годы в милиции имела вполне весомое значение. Но вот так сложилось, что мы втроем оказались вместе. Из России там было человек десять. Еще человек двадцать было русских из Казахстана. Остальные все казахи. Из них около сотни – даже самими казахами называемые «дикие» из южных регионов, не вполне владеющие даже русским языком. Из трехсот человек на курсе почти половина была после армии. Остальные – как и мы, были после средней школы. На самом деле, брать в вышку, где потом оденут погоны без срочной службы в армии тогда было не очень распространённым явлением. Но понимание всей этой пестрой картины приходило не сразу. Для начала мы определились на невербальном уровне, что у нас троих – своя команда. И мы будем тащить все вместе по мере сил и возможностей. И первое, что нам пришлось тащить – это старые кровати и тумбочки из казарм на склады, чтобы освободить место для своего заселения. На территории лагеря было несколько казарм. В виде длинного двухэтажного бетонного барака и нескольких деревянных домиков. С учетом того, что в первый день никакого порядка не было, командование было неосознанным, пользуясь всем этим, мы, вполне целеустремленно, сначала нашли себе уютный домик на четыре комнаты, в каждой из которых можно было поставить по четыре кровати и освободили его от хлама.
Когда удалось выкроить какое-то время на передышку, оказалось, что все мы хотим одного – есть. Объединившись еще с несколькими товарищами, среди которых были русские из Казахстана, наша группа пошла в обход территории, пытаясь понять, где удобнее всего смотаться через забор в самоволку, поближе к сельскому магазину. Выспрашивая местных курсантов-казахов, мы примерно установили направление, в котором надо было двигаться и пошли. С учетом того, что окружающую местность никто не знал, все мы были впервые настолько далеко от дома, а также тот факт, что по сути никто не знал каким образом строятся тут отношения с местными, то желание смотаться в самоволку я могу оправдать только тем, что мы были юны, глупы и хотели есть, а если не скромничать, то просто жрать. И сильно. Шли мы аккуратно, но, уже на подходе к забору среди деревьев, прямо перед нами замаячила огромная черная овчарка, которую вел на поводке невысокий сухощавый человек в полевой форме капитана внутренней службы. Человек прихрамывал на одну ногу, и, завидев нас, направился в нашу сторону. В последствии, он сыграет свою роль в нашей жизни. Вероятно, опыт мимикрии и артистизма у нас был уже в генах, а потому, умело притворившись шлангами, мы сделали вид, что любуемся окрестностями и усиленно отдыхаем в ожидании важных распоряжений свыше без всяких противоправных намерений покинуть расположение части. Пронесло.
Часть нашей группы решила остаться на стреме, чтобы прикрыть возвращение. Мы выскочили за территорию через дыру в заборе, вернее через провал, который был весьма значительным по своему размеру, и направились в поселок. В поселке довольно быстро сориентировались и через пару поворотов наткнулись на продмаг. Как и все вчерашние дети, мы набрали печенья и пряников, половину из которых сжевали тут же по дороге, а вторую половину запрятали по карманам.
В середине дня, а вернее, уже во второй половине, нас отвели в местную столовую, которая многих не привычных к суровому быту поразила больше, чем все остальное. Собственно говоря, консистенция того, что нам давали – перловый суп, пшенная каша и компот была примерно одинакова. И если бы все это было свалено в одну тарелку, то мало бы кто понял разницу. Попытку организовать временные смены сержантам, которые еще не были представлены нам по всей форме, удавалась с трудом. Основной контингент был совершенно не военный и не склонный к дисциплине. Построение и попытки пройти строевым шагом перед началом обеда были, но смотрелись со стороны как шарканье больных гиппопотамов, которых во время жажды гонят от водопоя. Не смотря на то, что еда была такова, как я описал, тех, кто отказался от нее, было очень мало. Чуть больше было тех, кто просто похлебал водички из первого и съел небольшой кусок жилистого и сухого сального мяса из второго. Вероятно, они были только что из дома или надеялись на нычки и самоволки.
День был не очень жаркий, мы перетаскали еще несколько кроватей и из большого барака, попутно отмечая, что многие курсанты не прочь и слинять с работ, если над ними нет контроля. Гимнастерка моя пропиталась первым потом, сапоги начали тереть первые мозоли. Портянки, выданные нам, я перематывал пару раз, несмотря на то, что мотал их хорошо, так как эту науку я постигал у деда, который считал умение обмотки ног одним из важнейших в жизни мужчины и трепетно следил за моим обучением этому искусству. Сам он обматывал ногу за пять-шесть секунд, с учетом своего возраста и негнущихся ног. Из сорока пяти секунд на одевание, обмотка портянок занимала самую большую часть времени. Это в том случае, если боец не хотел стереть ноги в кровь и стать обузой для остальных.
С учетом того, что у нас уже было понимание, что даже троим целый дом – это многовато, то мы нашли еще несколько человек из русских ребят и хорошо говорящих по-русски казахов, предложив им переселиться к нам. Так как целевое заселение в первый день отсутствовало (а многие еще не приехали в расположение), все это вроде бы прокатило успешно. Вечер подкрался незаметно. Темнело неспешно. Поняв, что в этот день мы вряд ли начнем какое-либо обучение или получим значимый приказ, решили идти к себе. Общие рукомойники в виде дюжины кранов над длинным стоком стояли как раз по пути, и, быстро ополоснувшись в них по пояс, мы в нательном белом белье шли к себе в свой новый дом.
ВЕЧЕР
На середине дороги нас поймали злые сержанты и, ругаясь нехорошими словами, значение которых мне потом объяснили местные жители, погнали нас на построение. Перед которым мы снова пытались ходить строем и даже пытались что-то петь. В этот же день я выучил первые слова по-казахски.
«Бир, еки, бир, еки, бир, еки, уш!»… Казахский счет на плацу врезался мне в голову на всю жизнь вместе с чеканкой шага. Вроде бы кочевой и когда-то степной язык, а резкий и чёткий счёт его вполне хорошо укладывался в чеканку на плацу.
Потом было построение, где нас делили по группам и назначали сержантов. Вот хоть убейте, я так и не понял, кто именно из сержантов был наш, так как командование взводами каждый день чередовалось и нами порулили практически все. У сержантов была своя неразбериха и свой вид анархии. Отходили мы и отсчитались уже ближе к полуночи. Был небольшой перерыв на ужин, на котором нам дали недоеденную нами пшенную кашу и компот. Потом шагистика продолжилась и закончилась всеобщей перекличкой при полной темноте. После команды «вольно» нам еще минут десять объясняли, что она подается не для нас, а для сержантов, после чего все разошлись.
Улегшись на кровати, и отдыхая, я вдруг вспомнил, что только что закончится август. И наступит сентябрь. Повернувшись к своим друзьям, я сказал «парни, а у меня скоро день рождения… первого сентября, сегодня».
Я достал из сумки припрятанную пачку печенья «юбилейные» и два яблока. Разломав яблоки и разделив печенья, мы молча легли на свои кровати и, смотря на потолок, жевали.
Так прошел мой первый день в Казахстане.
НАЧАЛО
Малое отступление. С реалиями военной службы я знаком со второго класса, когда моя мама забрала меня к себе в Подмосковье, где на тот момент дислоцировался 404 гвардейский мотострелковый Севастопольский краснознаменный полк, в котором она и служила на узле связи. В 1983 году этот полк был реорганизован в 27 отдельную гвардейскую мотострелковую Севастопольскую краснознаменную бригаду имени 60-летия СССР**. Вот там я и прожил с 1981 по 1988 год. Рядом с общежитием, где я жил в 110 (а потом в 109, которая была побольше на два метра) комнате на первом этаже, находилось Московское военно-музыкальное училище. По своему уровню подготовки оно было очень высоким. Достаточно сказать, что в тот же, описываемый мной в этом рассказе период в 1991 году в итальянском городе Безана состоялся фестиваль духовых оркестров, в котором участвовали оркестры из Германии, Дании, Италии и США, а также – сводный оркестр Московского военно-музыкального училища. Они были самыми юными участниками и завоевали все почетные призы, а дефиле – исполнение различных строевых фигур – привело в восторг тысячи зрителей, наблюдавших за ними. Но на тот момент мне это было далеко «по барабану». Основным воспоминанием того, что рядом со мной было это училище, был факт начала их репетиций с половины шестого утра. Звучал горн, или тромбон… ну или как оно там, в общем, труба. И эта труба звала. Звала так, что даже с закрытыми окнами не проспишь. Хотя, мне все равно было надо вставать именно в это время.
Вот с этого времени у меня и образовалась привычка вставать до шести утра и бодро реагировать на фразу «труба зовет».
Поэтому, заканчивая вступление, когда казахстанским утром, еще до рассвета, нас в казарме начал будить репродуктор с музыкой, я воспринял это буднично и просто. Вскочив на ноги и быстро одевшись, мы, так как были в дальней казарме, быстрым темпом выдвинулись к умывальникам, ибо какое начало дня без умывания от сна? Как оказалось, это было не совсем верное решение, так как время, затраченное на одевание и передвижение, уже исчерпало данное намерение в корне. У умывальников уже бесновался Ербол, хриплым голосом пытаясь орать на нас. Тогда я впервые услышал впервые его козырную фразу «мы видели кровь и пот, салаги, кровь и пот!!!». Внешне невысокий Ербол был отдаленно похож на Брюса Ли с небольшим отличием в том, что его познания в рукопашном бое были чрезвычайно низки, а уровень постоянного нервного возбуждения чрезвычайно высок. Изначально это производило сильный эффект, но буквально через пару дней он стал восприниматься как досадное недоразумение, особенно с учетом того факта, что руководить у него не получалось совершенно.
В общем, не успели мы умыться. Добежали до основной казармы, где уже выстраивался основной контингент, и упали в строй. Пытаюсь вспомнить сейчас, какая у нас была группа и с трудом вспоминаю, что вроде бы 8-я… или нет. Ну, что-то рядом. Скорее всего, сто восьмая – по курсу первая, по счету восьмая – то есть третья от допризывного возраста. Важного фактора в этом не было. Поначалу все группы были весьма условны и назывались то группами, то взводами.
— Кууууууууууууррррррссс!!! Равняйсь! Смирно!!!… Старательно замершие на месте вчерашние мальчишки уставились на правый фланг, где появилась фигура человека в полевой форме с собакой на поводке…
ПАСТУХОВ
Человек в полевой форме с погонами капитана, встреченный нами вчера у самого забора оказался заместителем начальника курса капитаном Пастуховым. Чьё имя и фамилию, я, к сожалению, не запомнил. Просто потому, что он был Пастуховым. Человеком-фамилией. Инициалы его я узнал гораздо позже. Ю.Н. Так ни разу за всю жизнь и не назвав его по имени отчеству, ибо его фигура никак не сочеталась с именем и отчеством. Он был величиной в себе. Стойкой. Жесткой. Умеющим при весьма тщедушном “суворовском телосложении” внушать трепет и уважение.
Передать свойство этого человека без того, чтобы передать его голос будет очень сложно. В казарме большинство людей – это голоса. Резкие, звучные, тихие, громкие, зычные, хриплые, рявкающие, заикающиеся… множество разных голосов, по которым я идентифицирую человека и его позицию гораздо лучше, чем по внешнему виду, который бывает очень обманчив.
Вот и капитан Пастухов был невысокого роста, худощавый до костлявости, слегка прихрамывающий на одну ногу, резкий, жесткий, но с четко осязаемым горячим сердцем. Люди такого типа встречались на моем пути хоть и редко, но довольно регулярно. Я научился распознавать их по тому же голосу сразу, а потом уже и по поступкам.
Голос Пастухова был смесью показного пренебрежения и жалости, смешанного с властностью и гонором. Отдаленно он напоминал лай той самой собаки, которая ходила рядом с ним практически постоянно. Однако, при всех этих составляющих он не вызывал ни отторжения, ни неприятия. Напротив, он очень органично вписывался во всю царившую вокруг атмосферу и становился частью нашего повседневного бытия также уверенно, как восход Солнца.
После краткой речи, смысл которой заключался в том, что все мы недоросли и понятия не имеем куда попали и что нас ждет, нам были объявлены следующие приказы. Во-первых, все без исключения переходят в основную казарму (эх…). Во-вторых, утро начинается у нас теперь резко и с пробежки. В-третьих, во-вторых и в-первых не обсуждается. И мы побежали…
ПРОБЕЖКИ
До этого я уже бегал дистанции по десять километров. Хоть и редко. Чаще меньше. Но чаще. Правда не очень часто и не в сапогах. Поэтому первоначальная дистанция кросса в три километра для меня показалась не очень напрягающей. Но вот когда через пару недель она резко увеличилась, а погода испортилась, стало тяжеловато. Спозаранку лил холодный дождь, промозглый и липкий. Температурный режим был крайне непривычен. Если ночью в сентябре можно было вполне подмерзнуть при плюс пяти градусах, то днем распаривало до тридцати и более градусов. Температура менялась очень быстро и, начиная бежать по росе при плюс пяти градусах, стараясь ускориться, чтобы согреться, зачастую при финише мы могли застать полностью вышедшее солнышко и температуру уже за двадцать градусов на воздухе. Несколько раз мы бегали уже днем в качестве дополнительной тренировки. В «эльке»***. С учетом того, что днем температура зачастую на солнцепеке приваливала к сорока градусам, то в противогазе и эльке бежать было очень интересно. Ощущения того, как гимнастерка внутри костюма сначала заливается потом, а потом высыхает, при этом сапоги начинают сначала хлюпать от пота, а потом саднить от высохшей соли весьма специфические. С противогазом та же ситуация. У нас было несколько вариантов, но основной моделью была все же ИП-5. Особо одаренные пытались отвинчивать соединительную трубку и дышать напрямую, но только до первой газовой атаки, которую устраивали нам по дороге сержанты курса. Использовали не только простые дымовые шашки, но и газ «черемуха», который каждый воспринимал сугубо индивидуально. По моим наблюдениям, некоторые могли спокойно делать до десяти вдохов, прежде чем начинали кашлять, в то время как другие начинали перхать с первого клуба, в который попадали. Я не экспериментировал и бегал по-честному. Потом это сказалось…
После таких пробежек обычно нам давали некоторое время прийти в себя – вылить из сапог пот, поменять портянки, ополоснуться под рукомойником. После чего занятия продолжались, либо наступало время приема пищи.
На этом этапе я усовершенствовал свой навык «медитативного бега», которому обучился еще в школе. И это тоже мне здорово помогало. Но бег, хотя и был стабильной ежедневной тяжелой нагрузкой, за счет своего однообразия относительно быстро переставал восприниматься как обуза или сложность. Было и другое…
Как я и говорил, не пробежкой единой было живо наше обучение. Учили нас всему такому, о чем я, вчерашний мальчишка и представить себе не мог.
ТАКТИКА
Например, хождению «черепахой». Это как римские легионеры, выстроившиеся в замкнутый круг и укрывшиеся щитами. Сначала, правда, учились просто двухрядному щитовому построению. Учились держать удар. В качестве удара использовались сержанты, которые с разбегу прыгали и били ногами по щитам со всей дури. Научившись держать правильно щиты, и состыковывать их друг с другом, начали тренировать черепаху. Сами щиты были либо из толстого пластика или же из тонкой металлической пластины с несколькими рядами отверстий в верхней части для обзора. Пластиковые кололись на каждой тренировке, потому их старались не брать вообще. В конце концов, остались только металлические. Вот с ними и тренировались. Нужно было не просто научиться выстраиваться в разные направления, но и уметь перемещаться, не ломая строя, что сложнее всего было как раз в построении «черепаха». В общем, это был настоящий древнеримский военный лагерь. Особенно с учетом того, что потом нас начали учить работать дубинками, точно также как легионеров, делая шаг, приоткрывая сторону щита и делая выпад, а потом снова уходя под щит. Учились ходить, не теряя строй в дыму и огне, при наличии слезоточивых газов – в противогазах. Собственно говоря, полноценная подготовка контингента для подавления массовых гражданских выступлений. Апогеем обучения каждому приему становилось отработка его в условиях, приближенных к реальным, когда часть курсантов выделялось под противника и атаковала остальных камнями и палками. Синяков у нас тогда было немало, но, что характерно, ни одной серьезной травмы наши инструктора не допустили. Вообще.
Обучение нас тактическими приемами, естественно не ограничивалось щитами и дубинками, просто мне удобнее вынести это в отдельную главу.
ОРУЖИЕ
Обойтись без изучения оружия тоже не представлялось возможным. Тем более в таком заведении. У нас было все очень просто и примитивно – мы изучали только АК-47 и ПМ. Макеты у нас были, были и боевые, которые приносили на занятия. Разбирали, собирали, разбирали, собирали, разбирали, собирали… стрелять не стреляли. За все время я лишь дважды попал на стрельбы, да и то по три патрона из ПМ. Так как тира тогда там не было, то стреляли под присмотром со всех сторон на 15-20 метров в лесном массиве на территории нашего лагеря. У нас были плакаты, на которых было расписано устройство оружия, а также порядок ухода за ним, но лично мне они были неинтересны в силу того, что намозолили глаза еще раньше, как в школе, так и в воинской части. К слову, в школе на уроках начальной военной подготовки мы стреляли из пневматики практически каждый месяц, а из автоматов на полигон нас возили стрелять, начиная с седьмого класса минимум раз в год. Там же я умудрился сдать на какой-то разряд и получить значок. А здесь это было практически не востребовано и приходилось смотреть, как другие зубрят те прописные истины, которые тебе известны уже давно.
Значительную часть времени от всех тактических занятий у нас занимала полоса препятствий. Вот она и была нашей основной частью тактической подготовки…
ПОЛОСА
Сейчас я пытаюсь вспомнить, что она собой представляла и понимаю, что запомнил, хоть и не все, но очень многое, хотя разных полос я в жизни преодолевал множество. При преодолении полосы мы все экипировались по полной программе. Бронежилет, непонятной мне серии, с пластинами, заходящими друг на друга и весом более десяти килограмм. Стальная армейская каска. Противогаз в подсумке. Автомат. Начиналась полоса с беговой дорожки по пересеченной местности. Не больше ста метров. После этой дорожки была бетонная труба, вкопанная в землю. Сама по себе она была не особо страшным препятствием – длина ее была не больше десяти метров, но были свои нюансы. Она была шириной как раз чуть больше чем взрослый мужчина с пивным брюхом лежа. У нас брюха ни у кого не было, и мы бы проскакивали ее ползком весьма быстро, но был нюанс. Полосу препятствий мы проходили в полной экипировке с оружием и в бронежилетах. Если автомат можно было спокойно толкать впереди себя, то бронежилет делал нас как раз пузатыми дядьками, из-за чего пара человек в этой трубе застревала. Вытаскивали их очень просто – сначала полчаса давали советы, потом примерно столько же ругали на плохую подгонку амуниции, а потом за ноги тянули назад. Застрять в узком пространстве под землей, заклинившись каким-нибудь углом или кобурой – ощущение не из приятных. Как я понял, сержанты очень хотели, чтобы это ощущение испытали мы все и были готовы к такому. Мне это потом пригодилось неоднократно (см. рассказ «Подводная лодка в степях Подмосковья). Исходя из того, что бегать в этом бронике, да еще с оружием было весьма не просто, после нескольких дней тренировок я воспринимал трубу уже не как препятствие, а как часть пусть небольшого, но отдыха для ног.
После трубы был небольшой ров, в центре которого был деревянный уступ, на который надо было попасть ногой в прыжке, чтобы преодолеть этот участок. Тут-то было все очень просто – данное препятствие было стандартным для всех вариантов, и я его проходил у себя в военном городке огромное количество раз, начиная со второго класса. В нем самое главное – это не тормозить, перебирая ногами перед самым толчком и прыжком, а также просто не сбавлять скорость движения. Если нарушить первое правило, то можно промахнуться мимо ступеньки и загреметь вниз. Если нарушить второе, то можно вместо перепрыгивания через ров тупо встать на уступе и снова прыгать с него, что сильно тормозит и может также привести к падению. Обычно уступ делался выше уровня земли где-то на полметра – метр, что предполагало не просто усилие толчка на дистанцию длины, но и усилие для прыжка вверх. Его, к чести всех присутствовавших, прошли практически все с первого же раза. А вот следующее препятствие, которое было в виде стандартной проходной перекладины, многие валили. Причем часто. Перекладина, по которой надо было пройти (или пробежать) около семи метров располагалась на высоте чуть более метра, что опять же не представляло проблемы для какого-то страха перед высотой, а лишь проверяло твой вестибулярный аппарат. Единственное отличие от всех видимых подобных препятствий было в том, что вокруг этой перекладины была намотана колючая проволока. Это создавало определенный антураж, но действовало только на тех, кто изначально и без нее тормозил или начинал терять равновесие. В их случае она усугубляла волнение, и, способствовало тому, что человек испытывал еще большее желание спрыгнуть с перекладины, оттолкнувшись как можно дальше в сторону. Несколько человек из числа местных жителей, тренировались с помощью поддержки товарищей очень долго, чтобы научиться преодолевать это препятствие. Почему у них так было — сказать не могу, скорее всего, особенность развития мозжечка, так как те же товарищи спокойно преодолевали и трубу и другие препятствия, требующие большей моральной выдержки, что не позволяло упрекнуть их в малодушии.
Когда мы стали уверенно проходить полосу «на чистую», сержанты стали добавлять нам небольшие усложнения в виде дымовых шашек и слезоточивого газа. Хуже всего было встретить черемуху в первой трубе, где достать из подсумка противогаз уже само по себе было проблемой. Это добавило нам новых навыков предусмотрительности и заметно снизило тремор от самого препятствия.
ШТУРМОВКА
Были и другие препятствия, но они мне уже не впились в память также сильно, как вышеперечисленные. Однако на препятствиях сама полоса препятствия не заканчивалась. После препятствий было небольшое поле и типовой панельный дом без дверей и окон на четыре этажа. Его мы учились штурмовать и зачищать. Было весело. Мы, русские из России, объединились в одну группу из трех человек и штурмовали взводом. Остальных также поделили на четверки и тройки. Подъезд. Узкий лестничный проход, четыре квартирных блока по одной – две комнаты, снова лестничный пролет, снова квартиры и так три этажа. Нужно было не только заучить все позиции, на которых тебя прикрывает угол стены, но и научиться угадывать момент, когда твои товарищи уже заняли свои места, и настала твоя очередь перемещаться, чтобы не сбить общий темп. Не смотря на усталость после кросса, тактики, полосы препятствий, именно это занятие радовало нас больше всего. Почему – не знаю. В конце концов, мы получили письменную благодарность от одного из замов, который курировал тактическую подготовку, которая, как я потом понял, все же где-то потерялась по дороге при переводе. К слову – мы были единственным «мини-взводом», который был поощрен таким образом. Случилось это очень просто — была “показуха” с полной нагрузкой. Мы, как лучшая тройка, были в показательном зачёте и через дым и черёмуху влетели на четвёртый этаж раньше, чем этот подполковник успел расстегнуть планшет. Планшет офицерский, а не то, что сейчас принято ассоциировать с этим термином.
Для нас, шестнадцати-семнадцатилетних парней всё это было, по большому счету, продолжение игры в войнушку, с одним небольшим отличием – игра готовила нас к настоящей войне. Этот же подполковник нам и рассказал, что в школе фактически только три курса. Четвертый и пятый курс в полном составе воюют по разным горячим точкам, в том числе и Карабахе. Через некоторое время нам удалось самим увидеть, что собой представляет пятый курс. Нас отправили в основное здание в Караганде, чтобы перевезти часть наших пожитков.
ВИЗИТ В «ПЕНАТЫ»
КМБ затягивалось. По нескольким причинам. Во-первых, в основном здании шел ремонт. Во-вторых, как мне казалось, учиться было не главное – все равно все в окопы потом пойдут. Многие сержанты откровенно так и намекали нам. А выучить статьи УК, которые менялись теперь со скоростью по пять раз в сутки, было можно и за пару недель до выпуска. Может быть, это было сугубо мое личное ощущение, но за время пребывания в летнем лагере на курсе молодого бойца, у нас было только два занятия в аудитории, где нам пытались рассказать что-то для головы. Один раз это было по устройству ПМ и АК, а второй я не помню.
Курсантам информацию о том, когда начнутся занятия, не доводили. Скорее всего, сержанты и сами не знали точно, когда это будет. А офицеров мы видели крайне редко. В основном это были преподаватели тактики и… Пастухов.
В общем, когда у нас формировали группу, которая должна была перевезти вещи курсантов в «зимние казармы», а также помочь в уборке помещений после ремонта, практически все русские были в этой группе. По той причине, что, как ни странно, через некоторое время, даже не будучи особо знакомыми друг с другом мы все начали испытывать определенную национальную солидарность. Ещё, как мне кажется, сержантский и преподавательский состав того периода не особо это афишируя больше доверял русским курсантам, нежели чем своим национальным кадрам.
Итак, закинув в грузовик вещи и забравшись в него сами, мы отправились в расположение основного учебного корпуса в Караганде. Там, быстро сдав вещи в каптерки на хранение, мы снова совершили ту же ошибку, что и раньше. А именно – решили выбрать себе кубрик. Собственно говоря, ошибка была не в том кубрике, который мы выбрали, а в том, что мы посчитали, что мы можем выбрать. Отвыкнуть от гражданской жизни все никак не получалось. Выбрали на четвертом этаже, с окнами, выходившими на плац, что давало солнечную сторону, насколько я помню. Окна были уже заделаны, мы только дотащили опять же кровати со складов и расставляли их. «Забив» места, мы уехали обратно, оставив на месте человек пять, которые занимались хозяйственными работами. Мне это не нравилось, и я предпочел вернуться к строевой и тактике. Благо, что уже привык. Но, за время тех нескольких дней, которые мы там были, я успел не только перетащить кровати, но и попасть в спортгруппу, о чем будет рассказано со временем.
КАЗАРМЫ
Отдельно стоит описать наш быт в казарме. Казармы были панельные, двухэтажные. Старые, довольно обшарпанные стены и дощатый пол четко соответствовали той же эпохе, что и выданные нам гимнастерки. Была у этих казарм одна замечательная особенность. Плиты второго этажа находились на некотором расстоянии от стены, образовывая зазор между потолком и стеной. «Висели» они на выходящих из верхней части стены арматурах и на чуть более высоком уступе несущих балок у тех блоков, что были в середине здания. За счет такого расположения вентиляция в казарме была идеальная. Те, кто ночевал на первом этаже, на втором ярусе утром могли проснуться уже умытые дождем и ветром, что значительно экономило время на подъеме. Сержанты, старшина и несколько особо одаренных жили на втором этаже, где были кубрики на несколько человек. Часть сержантов жила вместе со своими взводами на первом этаже. Наличие сержантов рядом с курсантами делало наши вечера, вернее время после отбоя, несколько серыми, пока они сами не стали уезжать к себе домой или на съемные квартиры в Караганде. После этого все и понеслось…
САМОВОЛКИ
Возвращаясь назад во времени, к началу своего прибытия в летний лагерь (ну это так ласково я называю наш КМБ в бывшем Карлаге), как и говорилось, в самоволку мы пытались смотаться практически в первый же день. Частично неудачно. Потому что на самом-то деле, частично прорваться мимо Пастухова удалось. Не всем. Насколько я помню, прорвались трое – Димка Серов (Шкаф) и Серега Кириллинский (Полковник). Я с еще одним пареньком до продмага не дошел, мы разделились по улицам, чтобы охватить как можно большую территорию и уже через десять минут увидели, как идут обратно более удачливые товарищи. Купили они печенек и пряников. Слопали мы их потом всухомятку половину, а половину решили запить чаем, обнаглев по-первости и, придя на кухню, зашныряв наряд, чтобы дали нам чайник. Наряд по кухне, который был такими же новичками как и мы, воспринял это нормально и чайник выдал. Правда, с холодным чаем. Но по сорокаградусной жаре это было даже неплохо.
Потом в самоволках наступил некоторый перерыв, который был связан с тем, что нагрузки, которые мы стали получать позволяли нам спокойно доползти до койки и улечься спать. Да, как я и говорил, сержанты, оставляли нас в покое по первому времени очень редко. Но, буквально через пару недель, у нас прошла весьма успешная адаптация к новым нагрузкам, после которой мы уже спокойно даже после отбоя начали придумывать как нам «провести время». Собственно говоря, вариант был только один – смотаться куда-нибудь. Нибудь было самым близким – это поселок Долинка. И в нем был поселковый клуб. И в клубе были дискотеки. В том числе ночью. В основном ночью. Потому что днём люди работали. Вот. До клуба было где-то километра три-четыре. Бегом было быстрее. Мы, одевались в военное, вытаскивали пакеты с гражданкой, хранившиеся по тайникам (не только под матрацами) доходили до периметра, перекидывались как оборотни в гражданку, прятали в пакетах при выходе с территории военную форму, после чего совершали в зависимости от настроения марш-бросок или кросс в клуб, где танцевали часа полтора – два и ломились обратно. С учетом убытия после полуночи, когда сержанты спали, то возвращались мы, обычно часа в три ночи. Время до подъема было. Спали как убитые. Сами собой.
Естественно бегали не каждый день. Вернее ночь. Все-таки не полностью железные были. Но пару моментов я запомнил на всю жизнь.
МОМЕНТЫ
Бесшабашность наша и сила, совмещенная с дурью, а также юность и горячность определяли все наше поведение. Так, как-то раз, уже после дискотеки, гуляя с приехавшей навестить Вадима Труфанова (по-моему), сестрой, показывая ей достопримечательности окрестностей, которые мы и сами особо не знали, на проселочной дороге выворотили на центр проезжей части автобусную остановку. Ну, железную такую. Со скамьей, которая и жестяной крышей. Не помню, сколько она весила, но нас тогда удивило, что она не была вкопана. За это и поплатилась.
Второй раз была умора, которую многие может, и забыли бы, но не могут. Ибо память человеческая причудлива в своих способностях. Гуляли мы долго, бесились, прыгали, скакали, орали что-то, пили студеную воду из колонок, которые стояли по дорогам. И вот одному из нас, очень похожему на меня, приспичило отлить. Нас было человек шесть или семь, все мы растянулись по дороге достаточно далеко и не видели во тьме ночной друг друга. Вадим и Ромка кадрили кого-то в сторонке, где-то в районе поселка, остальные бесились и выматывали дурь молодецкую. Бежать куда-то и искать сортир не хотелось, да и глупо было в два часа ночи в казахской степи на окраине поселка искать общественный туалет. В общем, нашел я ближайшие кусты, расстегнул ширинку и, огласив молодецким рыком окрестности, пролил в ночь тугую струю, которая копилась уже больше часа в моем организме и нестерпимо жаждала воли. Через минуту, застегнувшись, я вывалил обратно на дорогу, где присоединился к горланящим песни друзьям. А через еще пару минут нас догнали оба ловеласа, которые бежали, низко пригибаясь к земле и виляя ослабевшими ногами, подгибающимися в коленках от смеха. Стоя на поселковой тропинке между палисадниками, они вели милую беседу с двумя местными девушками, сидящими на скамейке, как вдруг из кустов раздался рев медведя, и тугая струя из кустов пересекла тропику равно в сантиметре от скамейки. Впав в ступор, все четверо дождались окончания кустового рева и опадания струи, после чего не прощаясь друг с другом, покинули место. Догоняя остальную компанию, они не знали, кто это был, хотя точно были уверены, что это был кто-то из нашей компании. На эту ночь я стал героем юношеских представлений о крутости. Но, впоследствии гораздо тщательней и осмотрительней относится к поиску мест для справления естественных потребностей своего организма. Заодно, надеюсь, что данное обстоятельство не было критическим в жизни тех девушек и не стало основой какого-либо комплекса, помешавшего счастливой личной жизни.
НЕМЦЫ
Я и раньше знал о существовании немцев. Благо, что кино смотрел. Вживую не видел, правда, а потому всегда думал, что они все худые и злые.
А что вы думали, да, немцы. Как я уже сейчас знаю, называли их Kasachstandeutsche. И появились они там давно. Изначально и естественным образом с конца 19 века, когда их числилось около двух с половиной тысяч и до 1940 года их в Казахстане набралось по переписи почти сто тысяч. После этого, их численность уже неестественным образом была доведена до полумиллиона. И, несмотря на неестественность образа увеличения их численности, естественным образом уже к 1991 году они составляли чуть меньше миллиона человек. На момент моего туда прибытия — это был пик их численности, которая потом, с объявлением суверенитета Казахстана снизилась впятеро. Но это потом. А пока, как оказалось, на всех наших самоволках, чуть ли не каждый второй в Долинке и новодолинском либо сам немец, либо не сам, но очень рядом. Мне, на тот момент отличить немца было весьма сложно от русского (тем более на фоне казахов), но отдельные индивидуумы так и просились на плакаты времен Третьего рейха, что резко выделяло их из толпы. Два таких индивидуума были сержантами на нашем курсе. Фамилии не помню, но выглядели они типично — худые, выше среднего роста, белокурые, с бледно-голубыми глазами и острыми, даже костистыми чертами лица. Когда они подворачивали рукава гимнастерки перед глазами вставали образы из фильмов про Великую Отечественную и хотелось крикнуть «хенде хох!». С учетом того, что они были сержанты, а мы — молокососы, то раскусить их характер для нас с самого начала было весьма сложно. Мы и друг в друге разбирались весьма посредственно, не зная, кто друг, а кто так с самого начала. Но со временем, наше, еще не изжитое детское любопытство взяло верх. Апогеем исследования характера братьев был один солнечный день, когда они подменяли нашего сержанта на занятиях по строевой подготовке с нами. День был очень солнечный. Утром мы пробежали кросс, потом поели пшёнку с компотом и встали на плац. Строевая была для нас самым нудным занятием, которое практически все без исключения воспринимали как наказание. Смотры у нас были часто — курсовые офицеры любили смотреть, как мы маршируем и поём. А муштровали нас сержанты. Тянуть ногу, поворачиваться на линии, все как положено, не смотря на то, что училище вроде бы милицейское. Зачастую занятия затягивались, и монотонность процесса начинала отуплять. Как мне видится это сейчас, с высоты прожитых лет, получалось это тогда, когда происходил провал в планировании – или преподаватель не приехал из города, или учебную базу не подготовили вовремя. Вот в такой момент всеобщего отупения, видно под воздействием прямых солнечных лучей, мне и пришла в голову идея «пошутить» над сержантом-немцем. До этого мы «тянули ноги» — тренируя удержание прямой ноги, вытянутой перед собой, меняя их по истечении двух-трех минут, а сержант давал нам счет на смену «ииииииииррррразз…… ииииииидваааа». И так долго. Как пошутить, не придумывалось. Но потом мы перешли к тренировке в отдании воинского приветствия, которое в милиции отдавалось точно также как в армии. И тут, я понял, в чем будет мой прикол.
На самом деле, чего было бояться, шутя над сержантом, я не знал. Поэтому и был таким смелым. Видно, напряжение на моём лице было слишком очевидно, поэтому я и заметил внимание со стороны своих новых товарищей, которые стали наблюдать за мной более пристально, ожидая подвоха. И вот, нас, замученных изучением Устава строевой службы, зубривших наизусть его положения, в течение двух часов жарившихся с шагистикой и удержанием ног, измученные сержанты переводят на «легкий» режим, с тренировкой воинского приветствия. По сути, «халява». «Расслабон». И тут, когда рука уже сотню раз взлетела к голове и снова опустилась, из строя раздался мой голос, чьей интонации, я постарался придать самую большую невинность из всех возможных: «товарищ сержант, давайте сменим руку…»… И товарищ сержант, немец до мозга костей, на полном автомате, также как при смене ноги даёт команду «сменить руку, делай …ииииииирррраз…. Ииииидваааа». На счёт два уже половина взвода с коликами с животе катается по плацу, оставив в строю только часть самых тупых или самых сдержанных людей, среди которых нахожусь и я, тщательное маскируясь под первых. Ну, чтобы вы поняли, если кто не знает: воинское приветствие отдаётся только одной рукой – правой. Это аксиома. Сменить руку во время отдания воинского приветствия примерно то же самое, что надеть сапог на голову. Особенно, когда тебе самому вдалбливают эти аксиомы каждый день. Особенно, когда это вдалбливание было вот только что до самой муштры. Поэтому, промашка сержанта, попавшего под мою провокационную просьбу, была воспринята примерно также как первые шутки самых первых выпусков когда-то современного Камеди-клаб. В общем, всем было весело. Кроме сержанта. Он стоял все также невозмутимо и спокойно, символизируя собой всю силу нордической выдержки, но уши его горели алым пламенем, что на фоне его белого лица под фуражкой выглядело весьма заметно. Дождавшись, когда большая часть отсмеётся, он, слегка дернув ногой, крикнул «отставить, встать в строй» и продолжил занятия, лишь искоса посмотрев на меня. Пронесло, подумал я тогда и ошибся. Эх, если бы юность знала…
ВЗБУЧКА
До самого вечера я был героем дня, про которого рассказали всем остальным взводам, и теперь уже стало понятно, что подорванный авторитет у сержантского состава должен быть как-то восстановлен. И, не смотря на то, что никакого бунта или неповиновения не было и в помине, как я понял, на сержантском совете было принято решение дать мне взбучку. Я об этом узнал от своих товарищей, которые смотрели на мир более взрослыми глазами и умели получать информацию от вторых лиц, приближенных к сержантскому кругу. Ну, взбучка и взбучка, чего там. Серьёзно я это не воспринял, ибо был опять же молод и глуп. Как мне сейчас кажется. В общем, после вечерне-ночной переклички, закончившейся ближе к полуночи, нас распустили и «отбоили». Капитан Пастухов уехал домой, большинство сержантов смоталось в город, а оставшиеся собрались в своей части казармы. Через полчаса после отбоя, когда народ уже боле-менее угомонился и начал засыпать (относительно или, делая вид), меня позвали к сержантам. Пожав плечами, я уже привычным махом спрыгнул со второго яруса, быстро оделся и неспешно двинулся навстречу испытаниям. В сержантском отсеке сидело четверо – Еркен, наш старшина, два брата-немца и еще один сержант, которого я не запомнил. Еркен на тот момент меня уже знал хорошо по двум случаям, когда я был записан в спортвзвод, которым он сам и командовал, а также после «разборки» с блатными. По его глазам я видел, что он сам веселится от моей выходки, но внешне одобрить это не может. Немцы молчали как советские партизаны на допросе. Первым все же нарушил тишину Еркен. «Ну что же ты, не уважаешь старших… над сержантами смеёшься, а они ведь ваши командиры… вас обучать призваны…» Ну и так далее еще минут на пять. Я стоял и делал вид, что мне стыдно. Стыдно мне не было, но делать вид я умел. Через пять минут тот из братьев, которого я провел, не выдержал и скомандовал «упор лёжа принять!»… «Началось», — пронеслось у меня в голове, и я плюхнулся на пол, в большей мере под гнетом обличительной речь Еркена и чувства неловкости. «Делааааай… ииииррррааааааззз…. Дваааааа». Медленные отжимания были коньком дрессуры наших нордических сержантов. Я тогда весил килограмм шестьдесят с небольшим и упражнения с собственным весом для меня не представляли сложности. Сделав раз двадцать, я почувствовал, что моё чувство неловкости улетучилось и больше разыгрывать виноватого у меня нет желания. Вероятно, в каком-то другом случае, с другими сержантами, в другом заведении, при других обстоятельствах все было бы иначе, но тут я встал, отряхнулся и сказал «всё, хватит, уже отбой давно, спать надо…» и даже не отдавая себе отчёт в своей бесконечной дерзости сего поступка, без всякой команды пошёл к себе. Слабое «эй…» сержанта-немца я не воспринял, ибо был твердо уверен, что неуставные отношения – зло и потакать им не следует. Побаловались и хватит.
Собственно говоря, на этом всё и закончилось. Никаких дальнейших последствий это не имело и больше мы к этому не возвращались, без разговоров решив считать, что я был достаточно наказан, а я, без разговоров решив молчать о своём самовольстве. С тех пор немцы нами не командовали, а мне стало ясно, что люди они совершенно незлобливые и абсолютно выверенные в отношениях, не способные перешагнуть грань. Пару раз мы с ними сталкивались в самоволках на дискотеках в Долинке, куда бегали после отбоя, но, делали вид, что не знаем друг друга и они никогда не сдавали нас. Хотя, собственно говоря, наши самоволки были секретом Полишинеля, как мне видится с высоты уже прожитых лет.
БЛАТ
Что такое блат, я слышал также как и про немцев. Слово это было очень популярно. Но до определенной поры, сама суть этого понятия от меня ускользала. Особенно, когда со мной в Казахстан попали ребята из весьма уважаемых милицейских династий, не прошедшие по конкурсу в Москву, так же как и я. Разделяя с ними одну похлебку, у меня создавалось дополнительное ощущение, что «блат» — это явление редкое и мне вряд ли доведется с ним столкнуться в своей жизни. Тем более что путь выбрал такой – как раз там, где по идее с такими явлениями и борются. Однако жизнь довольно быстро показала, что урок понимания и восприятия такого явления будет мне предоставлен сполна.
Как я и говорил, в жизни курсанта, несмотря на ее начальную тягость и большие нагрузки, с определенного времени наступает адаптация и появляется возможность «филонить». Не в том смысле, что не делать того, что нужно делать, а умудряться в перерывах между всеми занятиями и напрягами выгадывать время на свои потребности, начиная от просто отдохнуть, развалившись на солнышке. Это был самый залетный вариант, который часто пресекался сержантами, тут же находившими чем заняться именно тебе и сейчас. Можно было «забуриться» в укромный уголок с друзьями и разжевать пачку печенья «Юбилейное», или же еще круче – смотаться за территорию за этим печеньем в продмаг, стараясь не попасться по пути Пастухову и старшинам. Я не говорю о том, что такие потребные для нас вещи, как умыться, почистить сапоги, перемотать портянки или сменить «подшиву» воспринимались именно как «послабление», а не как обязанность и выполнялись в свободные от основных занятий промежутки времени. Со временем, самые опытные и хозяйственные из нас поняли, что некоторые наряды, особенно по кухне, дают нам не столько лишние напряги, сколько, наоборот, значительные послабления. И многие, просекая это, стали заступать туда чаще. К чести сказать, за русскими это практически не наблюдалось, у нас эти наряды все же считались чем-то менее достойными, нежели чем даже занятия на плацу. Но, зато, когда кто-то из нас заступал в него – остальные были уверены, что после вечерних занятий можно рассчитывать на дополнительный чайник с чаем и с пачкой всё того же печенья тащились на кухню – отдельно стоящее здание на территории. Я за все время заступил только один раз, а потом получилось так, что и вообще наряды не выпадали. Особое значение этому мной не придавалось, но, буквально тут же, все стали замечать, что еда стала хуже. Скажем так, если после того, как мы привыкли к тому, что перловка или пшенка фактически на воде для нас стали нормальной едой, то ощущения хужести – это было уже довольно глобально. Слипшиеся комки каши, которая к тому же и пригорела, картошки, которая если и была, то полпорции.
К слову сказать, чистить картошку на курс гоняли не только сам наряд по кухне, но и по очереди каждую из групп, ибо одному наряду начистить на триста рыл было весьма проблематично. Поэтому здесь особых трудностей у наряда не было, они по факту, чистили только половину. Вот этой половины и не стало хватать на раздачах…
СВОЁ ДЕЛО
Вероятно, отсутствие понимания какой-то части социальных взаимоотношений на тот период времени у меня и создало довольно равнодушное отношение к происходящему. По сути, как и сейчас в народе – от повседневной занятости и нежелании вникать упускаются многие важные моменты, которые могли бы изменить твою же жизнь к лучшему. Но тогда я и мои друзья были юны и неопытны. Ровно настолько, чтобы смотреть на мир через слегка подкопченные розовые очки.
Я успел отличиться на спортивных сборах, куда случайно попал, будучи отправлен в основной здание школы, помогая перевозить вещи. Вероятно, старшина перечитал моё личное дело и увидел там, что я занимался спортом всё своё детство, после чего сделал мне предложение, от которого было глупо отказаться — пройти тест. Тест был простой — Еркен в присутствии заместителя Начальника школы, выставил десяток человек, среди которых было только двое русских на дистанцию в 400 метров попарно. Дистанция для меня была совершенно непривычная, до этого я бегал в основном только три километра и сто метров. Иногда пробегали шестьдесят метров и километр. Других дистанций в школе и спортсекциях мне не попадалось, за исключением времени, когда я тренировался рукопашному бою у ученика Тадеуша Касьянова, который практиковал бег по лесистой местности на дистанцию «пока я сам не задолбаюсь». Хотя и эта дистанция вряд ли была больше десяти километров, при том, что темп бега был не очень высокий. Еркен поставил условие – выбегаем из 50 секунд и попадаем в команду, которой дается послабление в режиме дня, возможность выезжать на тренировки в город и … увольнения. За все это мы участвуем в соревнованиях. Так как я был на тот момент советским ребёнком, то я-то как раз в большей мере повелся на участие в соревнованиях, чем на послабления в режиме дня. Бежали в ботинках, что само по себе было уже дополнительным препятствием.
Перед стартом я спросил Еркена, как лучше бежать эту дистанцию, если никогда раньше ее не бегал, и он честно сказал – беги как сто метров, но четыре раза. Просто терпи. Я выбежал на полсекунды лучше нужного результата и был зачислен.
Никакого послабления я особо не получил, просто когда все заканчивали утреннюю пробежку и шли с Ерболом на шагистику перед столовой, мы (оставшиеся и вытянувшие счастливый билет), продолжали бегать, накручивая каждый день минимум по десять километров. И это не освобождало нас от других пробежек в течение дня в противогазе или костюме химзащиты. Повезло. Зато отношения со старшиной стали доброжелательными, как и с другими юнцами, кто не старался «закосить» от всего от чего только можно было. Я в спортгруппе был один русский, а потому у старшины считался вроде бы как представителем от спорта по курсу. Сугубо номинально. Без дополнительных обязанностей и льгот. Максимум, что мне это давало — это право бежать первым, задавая темп курсу. Но, обычно, получалось так, что Еркен всё равно бежал со всеми и я мог подстроиться под его темп, а не заморачиваться.
ОБЪЯСНЕНИЕ
Так вот, пройдя это вступление, я прихожу к основной части. Через неделю бардака в столовой меня вызвал к себе Еркен. Было это редкостью, потому что старшинский кубрик обычно никто из курсантов не посещал, даже взбучки давались обычно либо на плаце, либо в сержантском помещении (за перегородкой в обычной части казармы первого этажа). В кубрике был сам Еркен и наш заместитель командира взвода, которого я никак не могу припомнить по имени. «Замки» обычно были из рядовых и не служивших, чтобы дать возможность проявить себя и молодым. Тогда Еркен разложил мне ситуацию, которая была сокрыта от моих глаз моим же собственным нежеланием ее видеть. Оказалось, что около десятка «блатных» фактически забили все дежурства на кухне, но, вместо того, чтобы дежурить, запрягали туда «чмошников», которые не могли оказать сопротивление, а сами уезжали на весь день, а некоторые и на неделю. В результате кухонные наряды пришли в полный раздрай, так как старшие по нарядам отсутствовали, а те, кто заменял сам наряд, либо тупили, либо делали все кое-как.
Еркен спросил, устраивает ли меня такое состояние дел или же нет. Естественно, я ответил отрицательно. После этого Еркен дал нам три дня на то, чтобы разобраться с ситуацией самим, без вмешательства офицеров и сержантов.
С одной стороны, этот поступок можно было бы осудить за устранение от принятия решений самих руководителей и наших командиров, но с другой, как опять же видится лично мне, это был еще один урок. Урок решения проблемы, которую ты не видел, но чувствовал. Осознавал, но не понимал. И вряд ли моя жизнь преподнесла мне этот урок в таком виде и в другом месте. В течение следующего дня мы обсуждали между собой этот разговор. Оказалось, что Еркен провел беседу с несколькими курсантами, а не только со мной. Он грамотно вычленил различные группировки и пообщался с представителем каждой из них.
Как оказалось, «блатных» у нас на самом деле было много. Но все они были весьма разные. Само понятие «блат» на тот момент в Казахстане было весьма специфичным. В тот момент, когда в России уже давно перешли на денежные взаимоотношения в этом вопросе, тут творился дремучий натуральный обмен. К примеру, пригнал пять баранов – поступил без претензий и снижения оценок на экзаменах. Пригнал десять баранов – поступил без экзаменов вообще. Двадцать баранов – и ты учишься спокойно, не беспокоясь об отчислении, если не влетаешь очень по крупному. Сорок баранов – приезжай на экзамены, посиди и получи диплом. Пытался узнать, можно ли получить диплом сразу, но мне тут же сказали, что я дурак и это беспредел, на который никто не пойдёт, так как у нас цивилизация, а не феодализм. Сколько человек так поступило я не знаю, но был вполне конкретный случай, когда двух «блатных», которые смотались с наряда на неделю в самоволку задержали на железнодорожной станции Чу, она же Шу. Станция весьма примечательная тем, что там очень много специфичного товара. Растёт. Вот с двумя спортивными сумками этого растительного товара этих двух блатных и задержали. Держали практически долго. До вечера. Потом погрозили пальчиком и отправили обратно в пенаты. А оттуда к нам – снова в казармы. Вероятно, неспособность как-то повлиять на ситуацию офицерам и сержантам, где у блатных уже было все «схвачено», и было принято решение о спускании ситуации на тормозах на самый низший уровень – к нам, рядовым курсантам…
РАЗБОРКА
Чувство социальной справедливости тогда у нас было весьма обостренное. Во-первых, советское воспитание. Во-вторых, возраст. В-третьих, осознание, что командиры были на нашей стороне. Этих трёх позиций было достаточно, что всеми сообща было принято решение «бить». Ультиматум был озвучен одним из курсантов самому одиозному блатарю, который представлял собой к тому же дикую помесь казаха и негра. Больше я в своей жизни такого сочетания не встречал. И звали его Ваха. Офигев от наглости «беспонтовых», Ваха кинул клич по своим, и была «забита стрела» после отбоя у главного КПП, куда должны были подтянуться и остальные «блатари» со своих самоволок. К полуночи там все и собрались. «Блатные» почувствовали себя весьма неуютно, когда их окружила толпа в полторы сотни человек. Пытаясь выйти на «распальцовку», да запугать «понятиями», они предложили поединок, условия которого и были приняты остальными курсантами. Для блатарей это было единственное спасение не быть забитыми толпой. От себя они выдвинули Ваху, который гнул пальцы круче всех, а от курсантов выступил тот самый «замок», который был на беседе с Еркеном. Буквально через десять секунд от начала поединка, получив маваши в голову, Ваха уже валялся в пыли и ныл. Получив пару тумаков, весьма щадящих, перешли к дальнейшему разговору. На своей горячности пока собрались все вместе установили, что если блатные еще раз откосят так, что всем остальным станет хуже, то в пыли будут валяться они все. Нас поняли и обещали косить так же как все, только в одну сторону, чтоб другим не аукалось.
Это был лишь один из уроков с блатными. Тогда я понял простую вещь, что блат есть и он реален. Точно также как реально сделать так, чтобы его не было. И еще я понял, что толпа народа – это сила. И что самый яркий объединяющий признак, который способен затмить даже языковые барьеры – это социальная несправедливость, которая бьёт по каждому из нас. По настоящему, вплоть до компота, разбавленного водой больше чем наполовину и половины от нормы порции картошки в столовой. В этом случае способность к объединению у народа подскакивает до максимального уровня, и он способен на решение вопроса силовым методом, невзирая на возможные последствия.
В течение следующих двух недель наше питание приблизилось к идеальному настолько, насколько это было возможным. Мы все лицезрели тех блатных на раздаче и за чисткой картошки, а также с ведрами мусора и помоев. Как, собственно говоря, и всех нас самих по уже нормальной, установленной очередности.
Но это был не весь урок с блатными. Это был самый первый социальный конфликт, который возник у нас в Казахстане – ни национальный, ни какой-то еще конфликты не были проявлены, так как этот, основанный на банальной социальной несправедливости. Вернее сказать, на нашем тогдашнем представлении о ней.
ВТОРОЙ УРОК
Завершение этого урока прошло чуть позже. Блатные не были бы блатными в полном смысле слова, если бы просто смирились с таким унижением и не попытались взять реванш. Время бежало быстро, мы все снова втянулись в повседневный быт и закучковались по своим интересам и группам – «спортсмены», «музыканты», «русские», «сержанты», «замки», а также множество других минигруппок, зачастую в пару-тройку человек. Не смотря на то, что в целом, коллектив сплачивался по взводам, которые уже начинали восприниматься как единый организм, социальная дифференциация происходила и помимо официально установленных организационных схем.
Этим и воспользовались блатные. Сначала они поодиночке вытравили и навешали «люлей» маленьким группкам из местных казахов, снова поставив их в зависимость, заставив пахать вместо себя в нарядах, а потом начали искать союзников из числа «авторитетов». Это был их урок – урок необходимости роста массы, для подавления другой массы. У нас были два авторитета, которые ни к кому особо не примыкали. Качок Юра и его белобрысый друг Сережа. Юра был «химик», причем четко выраженный, так как в таком возрасте набрать такую мышечную массу и рельефную мускулатуру было маловероятно. А когда я впоследствии увидел, что при всей этой мускулатуре он поднимает на бицепс столько же, сколько и я, будучи на тот момент худющим бегуном, уверенность в его искусственной массе укрепилась. Но на тот момент, его внешность, сопоставимая по юношеским ощущениям с Арнольдовской, служила объектом молчаливого почитания. Юра был нетороплив, даже слегка заторможен, но всегда величав и обладал уникальной способностью «нависать», то есть сказать пару слов и зависнуть над человеком, пока тот судорожно думал, что от него потребовалось. Серега качком особым не был, но, как и Юра был ростом слегка ниже двух метров и крепок телом. Оба этих казахстанских русских обычно терялись в нашей среде, проявляя частичные признаки приблатненности, но по факту блата не имея, а лишь пользуясь своими данными, увиливая от нагрузок и нарядов. Их социальная усредненность и сделала их лучшей целью для расширения влияния блатных. Вместе с Юркой и Серегой их позиции окрепли уже значительно.
Следует учитывать, что это все пишется с высоты прожитых лет, уже по факту с позиций человека, который постфактум рассуждает о когда-то произошедшем событии и подмечает то, что на тот момент для него самого было далеко неочевидно и непонятно. Так и эта ситуация с вовлечением Юрки и Сереги в блатную компанию осталась для меня изначально не просчитанной.
И вот, в один прекрасный день, когда в перерыве между обедом и тактикой, я коротал время в спортгородке, стараясь догнать подтягивания до тридцати раз, что при моём весе было вполне досягаемо, ко мне подошли «двое из ларца» в виде Юры и Сержа. Похвалив за хорошие физические показатели, они доверительно сообщили мне, что попали в сложную ситуацию, когда на вечер договорились с девчонками встретиться на дискотеке, а тут сержант впаял наряд по казарме. Смотря мне в глаза, Юрик пообещал, что отдежурит вместо меня, когда придёт моя очередь. Серега покивал и сказал, что он свидетель этого слова и они вместе мне помогут при случае. Отказываться в такой ситуации можно было, но, на мой взгляд, это выглядело бы совершенно не по-товарищески. Поэтому, забив на свои планы, я пообещал, что прикрою их от наряда. Дел-то было всего сменить два-три ведра воды на пол в коридоре, не забывая выжимать тряпку, чтобы не перетирать второй раз. Времени на всё про всё полчаса – не больше. Поужинали, позанимались, после отбоя разошлись. Наряды пошли мыть казарму, чтобы никто не топтался по чистому полу, и дышалось ночью легче без пыли и нанесённой грязи. Затащил на второй этаж своё ведро и начал мыть. Первый кубрик от начала был как раз тот, где прописался Юрик и Серега. Широко махая шваброй, толкнул её ручкой дверь и она открылась. На кроватях валялись Юрик и Серега, а напротив них сидели два блатных…
НОЖ
Я замер в растерянности. Вся моя детская непосредственность протестовала и была в полном раздрае. Обманули. Факт. Подменился официально. Факт. Что делать – не соображу никак. Факт. Через полминуты такого стояния, Юрка, устав от такого замешательства, сел на кровать и сказал «чего встал, мой давай». Тут мой ступор прошёл и, поставив в угол швабру и ведро, я направился к себе. «Стой! Куда!». Нет, ребята, думал я, так дело не пойдёт, одно дело схитрить – другое – нагло обмануть, да еще попытаться выставить это как унижение, прогиб под себя. О последствиях я не думал, просто поступал так, как мне казалось верным на тот момент, а верным было не подгибаться ни под кого и подчиняться только приказам старшин и только тем, которые были по Уставу.
Разозлился я тогда сильно. На тот момент у нас в наряде по столовой был один из моих знакомых курсантов, с которым я вместе бегал в спортгруппе и я решил не ложиться, а пойти к нему, посидеть и попить чаю, ибо внутри меня всё кипело. У ближайших кустов меня и перехватили. Так показалось, что часть “перехватчиков”, чтобы успеть даже выпрыгивала из окна. Обступив вокруг Юрка, Серега и двое блатных преградили мне дорогу. Зло дыша, один из них достал нож и помахал им у меня перед животом, а Юрка стал по своему обыкновению «нависать». Однако на все требования и претензии я сказал «нет». На тот момент мне было наплевать – порежут меня или же сделаю пару шрамов на память. Скорей всего, порезали бы, если дело дошло. Вполне профессионально зажали со всех сторон так, что размахнуться было нереально, да и чуть-что, тут же руки бы схватили и пырнули. С учетом того, что я был легче каждого из них, то даже мои познания в рукопашном бое и самбо не особо бы помогли в такой ситуации. Но, видно, что-то не срослось у них или был иной умысел, но вместо ножа в живот я получил «стрелку», которую назначили через пару часов, вероятно надеясь, что я сломаюсь пока буду ждать ее исхода.
МЫ РУССКИЕ
Следует отметить, что момент они выбрали для наезда весьма удачный. Наша русская ячейка из России с примкнувшей частью русских из Казахстана на тот момент была самая нестабильная, мы уже начинали разбегаться друг от друга, ссорясь по пустякам и, зачастую не общаясь. Нас раскидали по трём взводам, мы даже жили в казарме не рядом друг с другом. Более того, каждый из нас на тот момент не считал это каким-то недоразумением или ошибкой. На тот момент, когда мне приставили нож к животу, мы фактически были порознь.
Четверка моих недругов ушла, а я остался стоять на месте, думая, что мне делать дальше. Своё природное упрямство и гонор мешали мне принять решение. В своей жизни, той, которой я жил раньше у меня было правило – никогда и никого не просить о помощи. Все делать самому. Просьба о помощи – это не просто взять на себя обязательство ответить тем же, но и признать свою слабость. Собственную слабость. Не верь. Не бойся. Не проси. Живя у себя в России, я не раз попадал в драки, но никогда не сдавался, хотя и получал иногда так, что не имел возможности дать сдачи. Важно было то, что это всё было моё личное. Я был сам. В себе. По себе. Один. И тут я стоял под тусклым светом фонаря, рядом с кустами, куда в темноту канули на время те, с кем мне предстояло биться чуть позже, в двух с половиной тысячах километрах от своего дома, среди чужих людей и на фактически чужой земле. Я был один. Я четко осознавал этот факт и понимал, что выходов из этой ситуации не так и много. Вернее, их всего три. Первый и самый простой, но и самый неприемлемый – это идти к сержантам и офицерам. На тот момент этот вариант даже не промелькнул у меня в голове. Это было также абсурдно, как пожаловаться маме или бабушке. То есть стать заново ребенком, который отдает на откуп решение жизненных вопросов взрослым. Я и допустить не мог такой мысли. Второй вариант, над которым я думал – это просто идти самому. С одной стороны – не убьют. Ломать будут, но не убивать. Не сломаюсь, выживу. Нужно не попасть снова в ситуацию, когда зажмут точно также, без возможности уйти от удара. Надо постараться держать дистанцию вначале, попытаться выбить блатного с ножом, а там дальше… непонятно. Стоял я где-то полчаса. Потом пошел в казарму. Нашел где жил Томай, которого мы звали «Кот» и сказал «мне нужна помощь». Рассказал, что случилось и что ожидается. Через полчаса все русские собрались вместе и решили биться сообща. Без вопросов и рассуждений. Спортсмены и мажоры. Отчаянные и осторожные. Бугаи и дохляки. Но перед этим, Кот, как самый хитрый, еще заслал Вадима к Юрке сказать, чтобы тот подумал о том, с кем ему потом предстоит жить и кто для него будет свой, а кто чужой. В результате за полчаса до стрелы Юра и Сергей отвалились и отказались от неё, а у блатных, которых на тот момент в казарме набралось всего четверо, был ощутимый провал по численности, с которым они выходить биться были не готовы. В результате, через час, когда к нам никто не вышел, мы разошлись. Это событие стало определенным катализатором в нашей среде и с той поры, мы — русские, стали держаться вместе. Не все, правда. Но наша ячейка в десяток постоянных сплочённых членов стала реальной силой, с которой считались и не задирали без необходимости. А мы каждый день, практически в обязательном порядке спрашивали друг у друга – ну что, как оно – всё нормально, никто – ничего? Если что – сразу!
Спрос был важным ритуалом. Потому что не я один привык молчать…
ЧМОРИ
Да. Новое открытие для меня было в том, что некоторые люди со временем падают на самое дно человеческих отношений, вызывая к себе полную и всеобъемлющую неприязнь со всех сторон от мала до велика. В школе у нас были «отстающие». Были двоечники, были слабаки. Но такого не было никогда. Двоечников подтягивали. Слабаков тренировали. Были те, над которыми насмехались и даже издевались. Был Саня Перец, которого дразнили и даже били временами за его глупость и кажущуюся никчемность. Практически ни за что, а лишь из-за своей детской жестокости. Но Перец неожиданно в четвертом классе открыл в себе талант рисовать и вместо отщепенца стал любимцем публики. Был Беляш, который был умен, но толст, и его сильно недолюбливали, так как он не мог ни пробежать, ни подтянуться в норматив, а это тогда считалось сильно недостойным. Но Беляш превратился в Вовку Белого, после того, как выполнил норматив на двенадцать подтягиваний. И сколько я не вспоминаю таких примеров – всегда из позиции отщепенцев мальчишки выбирались на хорошие позиции, а зачастую и даже в чём-то лидерские. Я сам был тощий долгое время, но после того, как взял в руки гантели у деда и смог накачать шарик бицепса на руке стал объектом зависти. И у каждого было если не какое-то значительное качественное превосходство в чем-либо, то, по крайней мере, способность показать хороший результат по всем основным мальчуковым позициям. А тут.
Ярким примером для нас опуская в чмошники стали два индивидуума из российской глубинки. Толи из-под Петрозаводска, толи ещё откуда. Два типичных салаги, которые выдохлись на первом же кроссе и плелись сзади, жалуясь на стёртые ноги. Перед этим они выбрали наобум себе обувь, исходя лишь из принципа, чтоб было новое и чистое и вроде бы по размеру. Демонстрируя войсковое (в данном случае курсантское) братство, этих товарищей тянули и ободряли. День. Два. Три. Им помогли поменять сапоги на тот размер, который им больше подходил для ходьбы и бега. Им помогли научиться дышать во время кросса, их тащили половину пути по очереди за ремень…
Но. На третий день от них стало вонять. Оказалось, что ребята настолько уставали, что забывали умываться и стираться. Воротнички их были подшиты настолько крупными стежками, что оттопыривались как только сам воротник отходил от их тонких шеек хоть на сантиметр. Отрывались они также раза два в день, так что времени на их новое подшивание они тратили даже больше, нежели чем один раз пришить нормально. Рано или поздно это стало действовать на нервы. Из-за их отставаний взвод, в котором они находились, приходил на плац после пробежки последним и, соответственно, последним заходил в столовую, что означало, что у него было меньше всех времени на принятие пищи.
Из-за них у взвода были проблемы с общим зачётом, который велся ежедневно в виде соревновательного фактора за лучшими результатами.
Нет, их всё еще пытались поддерживать и наставлять. Но.
Они нашли сначала успокоение в нарядах, куда ходили вместо блатных. Потом они молча проигнорировали конфликт с блатными. После него они были также одними из немногих, кого запрягли по второму кругу. И после того, как их бытность в нарядах превысила всё остальное время говорить о том, что они хоть как-то могли подтянуть свою подготовку уже не приходилось.
Каждый раз, когда утром они выпадали из нарядов, их взвод встречал их тягостным молчанием. Через неделю мы заметили, что они пропускают даже обычное дневное умывание, а иногда и утреннее. Их ресницы покрылись невымытым сухогноем, а плечи даже в выцветшей и далеко не новой гимнастерке постоянно украшала россыпь перхоти. Никогда в жизни я не видел ничего более отвратительного в военной форме, как эти два чушка, которых уже никто не жалел и которые не вызывали уже никакого сочувствия. Через пару недель они нашли для себя выход из ситуации – музыкальный кружок. Своего рода прообраз оркестра для курса. Теперь единственно возможным способом встретиться с ними была чистая случайность. Ходили они, в основном, с духовыми инструментами, игру на которых никто из нас не слышал. Где и когда проходили их репетиции я тоже не знал, да и мне было не интересно. Каждый раз, видя их, мы все также убеждались, что они даже в новом качестве остались всё такими же неряхами и чушками.
Хочу заметить, что это был первый на моей памяти случай, когда чмошников не били. На моей памяти вообще ни разу. К ним даже не хотели прикасаться. Это был лишь постепенный, но уверенный вывод их в полное игнорирование, отказ от общения и выдворение из всех социальных групп. Насколько я видел потом их отсутствие в нарядах – даже блатные отказались иметь с ними дело и запрягать их вместо себя.
Приблизительно через месяц они пропали из нашего поля зрения. Потом, уже по приезду в основное здание, кто-то из преподавателей сказал нам, что они или перевелись или просто забрали документы. Больше я их не видел и не слышал о них ничего. Но они остались в моей памяти безымянным пятном, которое навсегда запечатлело тот образ, на который я никогда бы не хотел походить. Этот урок я усвоил в семнадцать лет, и он отложился у меня на подкорку основательно. Основной вывод у меня был весьма простой – чтобы опуститься на самое дно не нужно прилагать никаких усилий. Наоборот, нужно как можно меньше напрягаться и запустить всё, что только можно. Воспоминания об этих двух индивидуумах помогают мне зачастую весьма быстро оторвать задницу от дивана, когда что-то надо сделать, но не очень хочется.
КАРТОШКА
Да. Приблизительно через месяц, или чуть больше пребывания на КМБ, которое затянулось в связи с тем, что основные учебные корпуса и казармы не были готовы после ремонта, нас начали привлекать на сельскохозяйственные работы по уборке урожая. С поездкой на картошку я и раньше сталкивался пару раз. И один раз даже поехал. После чего решил, что это ремесло не для меня. Мне хватило и кроликов. Но вот одев форму — тут уже не откажешься, а косить и подставлять остальных мне в голову не приходило. Урок с блатными тоже запомнился. Так мы и поехали в один прекрасный день, сразу после кросса и завтрака на помощь в уборке урожая… облепихи.
Уборка облепихи, скажу я вам, это еще тот номер. Сначала, когда я понятия не имел, как она растёт и что нам предстоит, после озвучивания продукта, который нужно собирать даже обрадовался. Потом оглядев лица местных, которые слегка приуныли, решил сдержать радость, и это было верное решение. Облепиха росла далеко не на пальмах или как клубника – на грядках. Невысокие деревца, чем-то похожие на кусты-переростки, высотой метров в пять-шесть, с диким количеством колючек и узкими острыми листьями сразу дали понять, что нам тут не рады. Плоды облепихи плотно облепляют эти самые колючие ветки, и собрать их весьма и весьма проблематично. Норма у нас была поначалу невелика – всего два котелка, но пока собирали их, уже заматывались так, что казалось лучше бы перекопать поле картошки. Собирали руками без всяких приспособлений, потому через час руки уже были желтые, пропитанные соком до самых костей, куда этот сок проникал через уколы и порезы. Кроме как ошмыгиванием собирать не получалось, а обвести рукой ветку сначала получалось не у всех и не всегда. Плоды давились, выпадали и просто оставались на ветке.
Сначала все казалось забавой – мы просто ели эти ягоды, полагая, что тем самым восполним свой кислотно-щелочной баланс в виде постоянного недоедания и курсантского стремления к жору. Однако насыщение этой пряно-кислой ягодой наступило очень быстро и уже на второй день мы не столько ели её, а тупо старались выполнить норму и быстрее ехать обратно в расположение. Через пару недель такой уборки в течение половины дня, мы научились еще больше ценить профильные занятия по тактике. Да что уж говорить, даже шагистика на плацу была желанней, нежели чем такая работа.
Однажды, уже под конец сентября, нам всё-таки выпала удача и нас отвезли на уборку картошки. Оказывается и она тут есть. Убирали мы её споро, резво, с огоньком. Особенно те, кто побывал на облепиховой страде. Там же, как я помню, довелось мне снова проявить себя на поприще взаимоотношений. Так как заместители командиров взводов у нас на тот момент были официально еще не назначены – это было сделано специально, чтобы кандидаты старались изо всех сил, то, по сути, для меня они были такими же, как и мы все – рядовыми. Поэтому, когда пришла пора закидывать мешки в кузов, я заметил, что наш «замок» на погрузке занял самую выгодную позицию – на приёме в кузове. Выждав некоторое время, я, подкинув ему очередной мешок, сказал «давай, слазь, пора меняться». Заявление моё поставило его в неловкое положение, так как с одной стороны оно было справедливым, а с другой – ущемляло его как руководителя. В результате некоторого препирательства был достигнут паритет, который выразился в том, что замок сделал вид, что проигнорировал лично мои слова, но через пару мешков, он сам проявил инициативу и сменился на другого курсанта. Не меня, но то уже было не важно. Я вновь почувствовал вкус достижения справедливости.
Под конец дня, закинув все мешки с картошкой в грузовики, мы (наша русская группа с частью казахов) выпросили у сержантов возможность задержаться. Видя нашу результативность, сержанты пошли нам на встречу. Более того, режим у нас после начала работ на благо сельского хозяйства стал гораздо слабее – мы даже могли самостоятельно возвращаться в расположение, по пути заходя в магазин, если не хотели ехать на грузовике. И в тот день, вернее уже вечер сержанты тоже дали нам поблажку. Нами был облюбован маленький, узкий пролесок между полем и дорогой, где мы собрали хворост и нажгли углей, в которых и запекли штук десять картофелин, позаимствованных на поле. Но, вот как-то, не смотря на ожидания, да еще с нахлынувшими тогда воспоминаниями детства, не пошла та картошка. То ли вкус какой-то у неё был иной, то ли запекли мы её не очень хорошо, но съел я тогда только половину от картофелины и пошёл в расположение. Шли мы тогда втроём. Я, Вадим и один местный паренёк-казах, которого звали «спецназ» за его желание служить в спецназе соответственно. Вот этот паренёк и показал мне очередную сторону жизни, которую я раньше не замечал…
МУХА
Будучи советским ребёнком с совершенно незамутненным сознанием я не знал многих вещей в этом мире. Некоторые из них я уже описал. Сейчас расскажу еще об одном. Суть его донести довольно сложно, и я просто опишу саму вещь, как она мне явилась для понимания. Что такое женщины и зачем они нужны я, с позиций своего незамутненного рассудка понимал, хотя опыта особого и не имел. Однако многое, как я и сказал, на тот момент для советского подростка оставалось «за кадром».
И вот, идя спокойным вечером в расположение, когда красивейший закат окрасил небосклон в пурпур, а облака как белогривые лошадки.… В общем, навстречу нам пылил грузовик, который перевозил нас на работы и обратно. В кабине сидел один из сержантов, которого звали Мухой. Скорее всего, потому что имя было Мухтар. Или же еще почему. Может потому, что внешне он был как раз и похож на муху. Крайне неприятное лицо, с явно выраженной диспропорцией и асимметрией, с взглядом, который, даже смотря на тебя, все равно смотрит в сторону. Общаться с ним нам раньше не приходилось, его взвод был в другом крыле и состоял полностью из казахов.
Рядом с Мухой сидел один из его курсантов. Мелкий, щуплый, втянувший голову в плечи и точно также отводящий глаза паренёк, имени которого я не то, чтобы забыл, а и даже не знал. Видеть его я практически не видел ни на плацу, ни на пробежках. Остановившись рядом с нами, Муха открыл дверь и спросил, сколько еще народу осталось на поле. Узнав, что там остался один сержант и человека три курсантов, он обрадовался и, хлопнув дверью, поехал дальше, в сторону поля. Когда дверь была открыта, я со своим любопытством увидел, что на коленях у паренька лежал маленький тортик, который продавался в продмаге по дороге. Удивившись, что два вроде бы взрослых человека вместо печенья к чаю взяли какой-то тортик, я поделился своими наблюдениями с Вадимом и «спецназом». Вадим кивнул, соглашаясь и усмехнувшись, сказал, что это глупость, если только ничего больше в магазине не осталось. Хотя и тогда он вряд ли бы стал брать кремовый торт, который приторно сладкий и совершенно бестолковый на вкус. «Спецназ» сначала хлопнул себе ладонью по рту, а потом, пройдя со сжатым ртом где-то шагов десять, сказал «это Муха для своего гммм… купил специально… подсластить что бы». Мы с Вадимом переглянулись, но как я понял, ни он, ни я ничего не поняли. «Спецназ», видя нашу незамутненность сначала замолчал, но потом не выдержал и пояснил «вы чего, не понимаете, он его тортиком кормит и имеет потом как женщину!».
Сказать, что мы впали в ступор – фактически ничего не сказать. Во-первых, мне пришлось впервые моделировать в голове, как можно иметь мужчину как женщину и картинка у меня не сложилась. Но даже то, что получалось, по сути, было для меня настолько тошнотным, что я решил не думать об этом вообще. Судя по всему, Вадим пришел к такому же выводу. Дальше мы всю дорогу молчали.
Больше я таких проявлений за всё время пребывания там не встречал. Скорее всего, далеко не все знали о Мухиной слабости, хотя сержанты-то должны были знать, так как Муха фактически жил с этим пареньком в одной кубрике.
Так я впервые столкнулся с существованием на планете Земля такого явления как мужеложство. Столкновение было косвенным, отложилось как факт наличия оного в принципе, но в дальнейшем было завалено в голове другими, более волнующими и интересными фактами и на память не возвращалось. О чём я не сожалел.
САМОХОДЫ 2
Не смотря на то, что данная тема косвенно уже была частично раскрыта, она все же стоит того, чтобы раскрыть ее полностью. Как я и говорил в самом начале повествования – самый первый самоход мы совершили в первый же день. Слабо ориентируясь на местности, мы всё же смогли найти продмаг и закупить там нужные нам печеньки, не подозревая, что тем самым мы перешли на тёмную сторону. Далее тем же маршрутом мы практически не ходили. Во-первых, мы от местных узнали более подробные указания, где тут что поблизости, а во вторых, днём смотаться было практически невозможно в силу того, что свободного времени у нас практически не было ни минуты. А если было, то и оно было занято. И выход был найден. Насколько я помню, сподвиг нас на первый дальний самоход наш сокурсник из славной Беларуси – Кириллинский. Звали мы его «Полковник», потому что он был похож на гусара. Хотя, на мой взгляд, внешне он сильно напоминал мне молодого Меньшикова, времён его игры в «Покровских воротах». И еще у него были заныканы в качестве гражданки нормальные джинсы, а не туфтовые тряпочные штаны, как у меня. «Полковник» узнал, где находится ближайший клуб и когда там проходят поздние дискотеки. Соответственно, после этого нам было нужно только подгадать, когда этот день, вернее вечер совпадёт с удачным завершением нашей вечерней поверки, которая сама по себе стоит отдельного рассказа. Удачная вечерняя поверка занимала не более получаса. Неудачная же поверка могла занимать до трёх часов. В этом случае, когда время было уже за полночь, мотать было уже глупо. Неудачной поверка могла стать из-за мельчайших недочётов. Когда кто-то из всего курса, не расслышав своей фамилии, которые назывались Ерболом, не успевал ответить во время или же когда кто-то слишком громко перешёптывался. В этом случае Ербол начинал перекличку сначала, зачастую перемежая её пространной речью о том, как надо служить и как он «видел кровь и пот». Откровенно говоря, через некоторое время эта задрочка Ербола перестала нас волновать и мы стали относиться к этому стоически, зачастую даже умудряясь сбежать с построения, пользуясь глубокими сумерками и плохим освещением, чтобы сходить в сортир или же помыться, чтобы не терять время после поверки. Иногда, не рассчитав, опаздывали и становились причиной начала переклички заново. Обычно, если поверка занимала не больше двух часов, то особо никто на это их курсантов не злился. А вот те, кто стал причиной задержки больше двух часов, уже вызывали некоторое озлобление, потому как ноги уже уставали и после насыщенного дня в полном бездействии нас начинал одолевать сон. Иногда мне кажется, что нас специально, таким образом, убаюкивали сержанты, чтобы после отбоя мы не чудили, а сразу ломились спать. Позыв был верный, но не всегда работал. Потому что если уж мы что-то вбили себе в голову, то выбить это оттуда за два часа стояния в строю вряд ли получится. Изредка на поверках был Пастухов. Иногда с собакой. В таких случаях мы еще выслушивали и его резкую речь о том, как надо жить и служить, но, по обыкновению, поверки с Пастуховым проходили гораздо быстрее, чем без него с одними сержантами.
И вот, после одной такой поверки, которая продолжалась не так и долго по нашим меркам, мы всей своей компанией потихоньку свалили из казармы. Выйти из казармы было самым простым. Сержанты располагались либо на втором этаже, либо в концах казармы, так как центр казармы продувался всеми ветрами. Таким образом на пути выхода из казармы у нас стоял только один дневальный и наряд по уборке, который зачастую управлялся за полчаса и укладывался спать практически наравне со всеми. Дневальный был такой же курсант, как и мы, а потому со своей ребяческой позиции не понимал, что выход за пределы казармы должен был фиксироваться и докладываться. Впрочем, у нас была железная отмазка – «до ветру» ходить нам приходилось на улицу, где стояли деревянные сортиры. Вот типа пописать мы впятером и пошли.
Предварительно мы достали имеющуюся у нас гражданку из нычек. Кто какую. Пока было относительно тепло наша гражданка позволяла нам боле менее участвовать в жизни мирных жителей не вызывая противоречий. Путь наш лежал через часть бегового круга, мимо полигона по тактике, где занимались днём и далее по грунтовке до условного шлагбаума в полутора-двух километрах от начала дороги. По идее должен был быть и патруль по территории, но его на моей памяти не было никогда. Шлагбаум был границей нашего лагеря, у которой мы переодевались и, пряча гимнастерки, трусцой направлялись в Долинский. После дискотеки и гуляний точно также возвращались обратно и снова переодевшись, прокрадывались в казарму. Иногда уже под утро. Один раз мы задержались настолько, что часть сержантов по своему обыкновению, уже была на ногах, вставая до подъема, и засекла наше возвращение. Ербол орал на нас привычное про кровь и пот, старшина хмурился, хотя по их лицам было четко видно, что им нравилась наша бесшабашность, которая сопрягалась с хорошими показателями по всем дисциплинам, которые нам давали. Помню, что Ербол также грозил, что все мы будем драить командирское очко, чтобы заслужить прощение. А с учетом того, что мы перед этим, как раз подходя к казарме обсуждали почему у нас еще ни разу не кинули хлорку в очко сортира, то Ромка посчитал что речь идёт именно об этом очке и, обрадовавшись, что наказание будет всего лишь в виде внеочередного наряда радостно ответил «есть, драить командирское очко!»… Посмеялись знатно. Особенно Ербол, который был смущен больше остальных, так как не ожидал такой реакции.
Собственно говоря, впросак попадали мы все время от времени и учились на своих ошибках, получая жизненный опыт, который с высоты прожитых лет все также видится мне по-своему уникальным и значимым.
НАРЯДЫ
Для человека простого слово «наряд» означает красивую одежду. Для категории людей, имеющих отношение к труду, это же слово означает документ на выполнение определенного объема работ. Ну а для военных это практически то же самое, но еще более регламентировано и строго. Вроде бы. Какие у нас были наряды в КВШМ? Да, собственно говоря, такие же, как и в армии. Самый банальный, про него я уже говорил – это наряд по кухне. Формировались наряды у нас весьма причудливым образом – на взвод давалась неделя дежурства по кухне, за это время надо было перекрыть по два-три-пять человек в зависимости от количества работы это направление. Внутри взвода эти наряды по сути никак не составлялись, а лишь каждое утро сержант уточнял – есть ли желающие, и, если не было, то обычно назначал туда «балласт», из числа тех, кто был безнадежным на полосе препятствий и тактике. В результате вполне могло получиться, что некоторые люди в наряд не попадали в принципе, что, кстати, коснулось и меня самого. Я заступил в наряд по кухне только один раз, чтобы посмотреть ради интереса, что это такое изнутри. Всё остальное время на меня в вопросе наряда внимания не обращали совершенно, о чём я тогда, к слову не задумывался, а считал, что сержанту виднее.
Тот день, когда я заступил в наряд, был не очень тяжелым, в меню не было картошки, а стало быть, чистить ничего не надо было. Кашу же варили сами повара, в количестве двух вольнонаёмных женщин за сорок лет возрастом из числа местных жителей. Пару раз таскали воду в баки для чая и компота. Пару раз помогали также оттащить к мусорным бакам оставшиеся отходы. Всё остальное время мы так бодро пинали балду, что нас даже проходивший мимо Ербол хотел запрячь нас на строевую. Но он отстал после нашего возмущения о том, что наряд – дело святое, почти как почётный караул, только без караула. К готовке пищи нас, естественно, не привлекали, окромя того, чтобы закинуть сухофрукты в котёл и проследить за тем, как всё кипит и варится. Самой трудоёмкой работой было мытьё посуды. Хотя, как это покажется странным, в тоталитарном государстве уже тогда этот процесс был автоматизирован и для помывки использовались специальные машины, которые стояли по всем крупным столовым, в том числе и в средней школе, где я до этого учился. Процесс мытья состоял в том, чтобы загрузить на ленту транспортера посуду, подносы и кружки, а потом с другой стороны их снять и проверить на достаточность очистки. В редком случае запустить повторно, отколупав пальцем какой-нибудь комок пригоревшей каши или же просто протерев тряпкой. Таких процедур, соответственно было три за день. В остальное время мы могли позаимствовать алюминиевый чайник и заварить себе чаю, предварительно сбегав в продмаг через забор за печеньем. Так как наряд по идее, был суточным, то мы могли не ходить даже на нудную вечернюю поверку, сидя и смотря на звёзды у задней двери столовки за деревянным столом. Хотя, иногда, особенно когда присутствовал на поверке Пастухов, то таких «нарядников» ставили в строй в течение пары минут и одного быстрого оленя. С учётом той же суточности наряда, именно в его время было самым идеальным смотаться в ночную самоволку и быть уверенным, что тебя никто особо не хватится. За всё время на моей памяти внезапных ночных поверок было не так уж и много – две или три. Да и то, с учетом того, что построение было делом долгим у нас, то быстрые олени успевали оповестить тех, кто находился в ближайших поселках на самоходах.
Другим видом наряда был наряд по казарме – это либо уборка, либо тумбочка. На тумбочке дневальным мне удалось постоять тоже только одну смену и особо я ничего про это не вспомню, потому что хотел спать и вспоминал все истории про то, как на карауле народ исхитрялся повесить себя за петельку на вешалку сзади и спать стоя в висе. Печально оглядывая стенку сзади себя, я понимал, что тут такой номер не прокатит, так как стена была бетонная, попытка вбить в которую гвоздь обычно заканчивалась тем, что высыпалась здоровая куча песка и гроздь выпадал. Поэтому данный способ отпадал, а ночь была тяжелой, так как предыдущую я ходил в самоход и не выспался, а днём после этого вымотался на кроссах и полосе препятствий. Но отстоял свои два часа вполне успешно, точно также провожая молчаливым взглядом ребят, которые тихо крадясь мимо меня, направлялись по моему вчерашнему маршруту. Сменился, умылся, завалился спать и проспал оставшееся время как сурок зимой.
Уборка по казарме, несмотря на кажущуюся самую не статусную позицию была наименее обременительной как по времени, так и по усилиям и позволяла массу возможностей еще и сократить объем работы. В эти наряды я попадал по залёту пару раз и столько же самостоятельно по жребию. В основном на одного человека получалась «четвертушка» казармы. Самым простым было мытьё второго этажа с кубриками, которые закрывались дверями и мытью дневальными не подлежали. На первом этаже нужно было мыть коридор и проходы между нашими двухъярусными кроватями, что по площади было раза в два больше, но все равно укладывалось в полчаса времени, если не филонить. На втором этаже смена воды в ведре или тазу осуществлялась дважды, а внизу – не менее четырёх раз, так как через первый этаж народу проходило гораздо больше, чем через второй. Воду наливали на умывальниках, которые были в ста метрах от казармы. Некоторые сачковали и сначала не меняли воду, протирая все одной тряпкой, а потом, сменив воду, повторяли еще раз. Но время, выгаданное на походах за водой, оказывалось меньше, чем время повторного мытья, что мной было установлено с педантичной тщательностью. Кроме того, это увеличивало вероятность влететь в немилость сержантов из-за грязных разводов на полу и получить самый грязный наряд – по очистке туалетов.
Вот в этот наряд было по-настоящему попадать неохота и угроза внести в него подвигала даже дохляков на последнем километре прибавлять скорость и выдавать результат хотя бы на троечку. Мы могли угодить в него только один раз, когда попались на самоходе и не успели вернуться до подъема. Однако, по счастливой случайности, именно в этот день какой-то нехороший человек по чьему-то нехорошему наущению кинул в очко сортира ведро с хлоркой, после чего мы ходили в туалет в другие кабинки, до которых надо было идти полкилометра. А попавшийся неудачник-экспериментатор заменил нас на этих работах. Для меня было удивительно, что казахская молодёжь не знает такого фокуса…
ПЕНАТЫ
Всему приходит конец. Это я сейчас знаю, а тогда нам казалось, что мы останемся зимовать на этом лагере и будем вечно бегать и преодолевать полосу препятствия, совершенно забыв, что хотели получить дипломы юристов и работать следователями или операми. Но, казалось уже вечный распорядок, был все же нарушен объявлением о том, что мы выдвигаемся на место постоянной дислокации, где и будет проходить обучение всем премудростям милицейской работы. На улице был октябрь, но температура была еще около двадцати градусов тепла днём, что не могло не радовать. Хотя ночью она была уже минусовой где-то в течение недели, и мы на утренних пробежках разбивали сапогами замерзший лед на лужах, а самой ночью кутались в одеяла, не завидуя тем, кто спал на втором ярусе, где гулял ветер через здоровенные щели.
Так вот, перебравшись, мы начали заново распределяться по кубрикам, как мы называли комнаты казармы. Тут как раз и оказалось, что наш предварительно занятый кубрик был уже перезанят сержантами. Больно хорошо там окна оклеили строители. Что собственно еще раз подтолкнуло меня к мысли, что главное в жизни не загадывать на будущее то, что будет решаться не тобой и не сейчас.
В момент распределения кубриков снова произошел один поучительный момент, который потом сказывался на протяжении всей нашей жизни в казарме и подал мне еще один урок.
Казахи и блатные начали хватать кубрики на нижних этажах, как можно ближе к столовой и умывальникам. Мы, после того, как нас попросили из нашего кубрика сержанты, чему мы отказать не могли, хотя и пытались, оказались в проигрышной по времени ситуации, когда все уже расхватали нижние этажи. Остался только пятый этаж. С точки зрения той, первичной логики, это поселение на пятом этаже было невыгодно, так как уже по опыту раннего пребывания здесь мы знали, что умывальники в подвале тут очень тесные и не рассчитаны на одновременное посещение всеми курсантами сразу. А умываться и сходить в туалет хотелось всем. Всем нормальным, которые собственно говоря, и остались у нас на курсе к тому времени. За время КМБ у нас по разным причинам отсеялись около пяти человек. Про двоих из них я рассказывал, а причины остальных также банальны – надоело, поняли, что это не их, ну или просто поближе к дому перевелись.
Без конфликтов, в том числе и с применением кулаков не обошлось. Мы, нашей группой, в этом не участвовали. За пятый этаж никто не дрался. Поэтому, выбрав там наиболее чистый и опрятный кубрик, мы перетащили туда свои вещи. В комнате было восемь кроватей. Поначалу мы там жили всемером. Томай, Ромка, Лешка, Вадим, Валерка, Димка и я.
Кровати были обычные – армейские на пружинных растяжках, с одинарным матрацем, с комплектом чистого белья, которое регулярно менялось. Окна у нас выходили на стадион и на внутренний двор. В общем и целом, вполне нормально было. Насколько нам повезло, мы поняли только потом. Но об этом дальше и отдельно, а сейчас – еще несколько слов о самом Вышке, в том числе о зданиях и территории.
На тот момент территория зданий школы показалась мне огромной. В первую очередь меня поразил тот факт, что практически из любой точки одного здания можно было попасть в любую точку другого здания через всю территорию, не выходя на улицу. Это обеспечивалось системой надземных и подземных переходов. Зачем это было нужно, я особо не понимал, так как еще ни разу не зимовал в Караганде. Но больше всего меня поразило наличие полноценного подземного плаца, на котором спокойно можно было построить пару курсов как минимум и еще пройти строем по кругу с разворотом, чем мы неоднократно и занимались. Грандиозность этой подземной коммуникации для моего юношеского разума была весьма значимой и впечаталась надолго. Вплоть до попадания на Горно-химический комбинат в Красноярске-26. Но об этом потом.
БЫТОВУХА
Первая побудка и подъем показали нам, как вчерашняя неудача может стать благостным стечением обстоятельств. Утро на новом месте жутко расслабило всех курсантов. Во-первых, большинство из нас впервые за долгое время пребывали в отдельных комнатах, а не в общем казарменной порядке, что гарантировало отсутствие прямого надзора сержантов и старшин. Во-вторых, многие привыкли, что подъем начинается не с крика подъем, а с пинка сержанта по кровати, после чего верхний ярус волей-неволей скатывается вниз, прихватывая с собой и нижний. Тут же, вместо сержантского сапога была включена сирена побудки. Это было неосмотрительно и показало тщетность бытия в среде офигевших после жёского курса молодого бойца вчерашних юнцов. Большинство, заслышав эту сирену, лишь перевернулись на другой бок и снова заснули. Малая часть курсантов, редким ручейком идя мимо багровеющего Ербола в подвал, чтобы умыться показала всю несостоятельность данного способа побудки. В результате, мы, лежа на своих кроватях в кубрике на самом верхнем этаже могли слышать, как сначала на втором, а потом и на третьем этаже от ударов ног вышибаются двери в кубрики и с кроватей слетают на пол обленившиеся курсанты. Когда шум переместился на третий этаж мы встали. Когда переместился на четвертый – мы оделись, а когда поднялся к нам – мы уже стояли у заправленных кроватей с предусмотрительно открытой дверью. За это получили одобрительный кивок сержанта. В голове каждого из нас полыхала озорная мысль о том, что судьба иногда преподносит нам подарки, ценность которых не всегда удаётся понять сразу.
Далее была песня. В смысле умывальник. Тут был кошмар. Именно это заведение, которое, в отличие от казарменных уличных умывальников, в виде водостока с краниками, где все мылись, как могли, представляло собой цивилизованные раковины и, вместо деревянных дворовых сортиров с деревянными настилами – цивильные клозеты. Так вот, когда мы спускались с пятого этажа, то в узком проходе в подвал уже была толкучка, так как весь курс хотел успеть помыться до завтрака. В результате образовывалось столпотворение, которое рассасывалось очень долго. Но более этого столпотворения нас, простых, облагороженных цивилизацией пареньков, удивляло до ступора поведение «дикой дивизии», которая мало того, что русским языком практически не владела, так и тут умудрялась показать себя со всех сторон своего первобытного нрава. Добрые национальные кадры лезли с ногами в раковины и справляли там малую нужду, там же они и подмывались ничуть не комплексуя по данному поводу. Столпотворение как раз и происходило из-за того, что все раковины, который были в первом помещении, были заняты, а толчки, находящиеся дальше в следующей комнате – свободны. И большинству «диких» идти дальше было элементарно лень. Или они просто не понимали, зачем это нужно. К чести сказать, значительная часть северных казахов относились к таким выходкам не менее брезгливо, чем мы сами. Сержанты старались увещевать и воспитывать, прививая навыки и восприятие культуры хотя бы на среднем бытовом уровне. Сразу это не получалось. Но со временем появился прогресс. Фактически я наблюдал действительно социальную эволюцию, когда одна часть общества вытягивала вторую часть до своего уровня, минуя множество эволюционных стадий социально-общественного развития.
Мы в этом участвовали мало, хотя волей неволей имели знакомых и среди части «диких». Надо отдать должное, некоторые из них понимали, что они не такие как остальные и эта нетаковость отнюдь не будет идти им на пользу в дальнейшей жизни. Поэтому старательно прогрессировали, стремясь постигнуть азы того, что у нас проходят в детском саду и средней школе. С одним из “диких”, чьё имя я не запомнил, мне довелось и подраться, а потом и подружиться. Вплоть до того, что он показывал мне фотографии своих подруг, а я ему своих. Жизнь.
МАЛЕНЬКИЕ РАДОСТИ
Умение обустраиваться в малоприспособленных казармах, при переезде в казармы уже практически гостиничного типа возросло многократно. Практически в первые же дни нами был уволочен из столовой чайник. Чайник был литой и тяжелый. Однако кипятить в нём воду было неудобно, и поэтому он был оставлен для заварки. Кружки у нас были естественным образом с разных мест. Я свою нашёл в одном из полуразрушенных строений на территории летнего лагеря, где была свалка старых вещей. Другие либо привезли их из дома, либо точно также позаимствовали их из столовой. Кипятильник советские подростки умели делать, наверное, еще с четвертого класса. По крайней мере, те, кто не прогуливал физику, или, по крайней мере, те, кто прогуливал ее с теми, кто уже обладал этим знанием. Затупившиеся лезвия от бритвы в количестве двух штук прокладывались двумя спичками со сточенной серой и обматывались ниткой. Затем к каждому из лезвий подводился провод, который потом уходил в оплётку и заканчивался штепселем. Сначала мы купили в нашем магазинчике нормальный бытовой кипятильник, но он кипятил весьма медленно, и его участь была решена – его провод и стал основой для самоделки. В результате трёхлитровая банка воды закипала у нас в течение пары минут. Стоит напомнить читателям, что пользуясь данным кипятильником, мы все знали, что не надо совать руки в воду проверяя ее температуру при включённом кипятильнике, что оголенные части проводов и сами лезвия не должны касаться друг друга ни в коем случае. Ну а солёную воду мы не грели, поэтому всё было в порядке.
За всё время мы лишь дважды перематывали размокшие нитки. Этот маленький ритуал обычно использовался нами утром до подъема, вернее, до того момента подъема, пока к нам поднимутся сержанты. За это время мы успевали закипятить воду, заварить чай, попить его и спрятать кипятильник.
Впрочем, пару раз мы попадались с ним Еркену, который грозил пальцем, но, судя по всему, доверял нам и не отбирал, лишь делая предупреждение, чтобы мы были осторожнее с ним.
Вторая радость заключалась в том, что в соседней казарме, которая была не заселена, в подвале оказалась рабочая душевая. Туда мы и бегали по утрам. Чтобы избежать столпотворения в умывальниках в нашем корпусе. Так как бегали мы до построения и без официального разрешения, то делали это по кратчайшему маршруту по улице, через задний двор нашей казармы. В этой душевой мы каждый день отмывались утром и вечером, после чего чувствовали себя уже полностью цивилизованными людьми. Душевых было много – штук двадцать открытых кабинок. Свет был только в предбаннике, где мы скидывали свою одежду и потом в потемках в течение утренних двух-трех минут быстро обмывались и снова бежали обратно. На завтрак мы никогда не опаздывали. А чтобы не опоздать на завтрак надо было успеть на построение, чтобы не получать двойную перекличку и сокращение времени завтрака.
ФОРМА
Переехав уже в «стационар», нам было необходимо снимать свои гимнастёрки, о чем я сильно жалел, ибо выцветшая до белизны она стала для меня уже своего рода символом пролитого пота. А вместо них мы получали обычное обмундирование советского милиционера. Но с некоторыми отступлениями.
Склад с вещами находился слева от нашей казармы, в одноэтажной постройке. Вещи получали повзводно, постепенно, столпотворения не было. Самым шиком было брать пиджак на размер больше. Димка Серов, по прозвищу Шкаф, которое вполне соответствовало его габаритам, выбрал себе пятьдесят шестой, который к тому же вовсе не был ему велик. Я же довольствовался пятьдесят вторым. Были проблемы с брюками, которые у меня по жизни в форме на один-два размера меньше, чем пиджак. А тут после КМБ и вовсе даже пятидесятый не держался. Попросил выдать сорок восьмой, но не получилось – было очень много малорослых казахов, и размер был слишком востребован, чтобы разбивать комплект. На пятидесятый согласились, и я ходил долгое время, подпоясавшись ремнём на проделанные дырки, которые сейчас, наверное, покажутся невероятными по той окружности, которую поддерживали.
Однако основная засада была в том, что к пиджакам не хватало погон. А ведь были еще плащи и шинели, на которые их также надо было нашивать. А тут полная засада. Половине курса сначала просто не выдали погоны, а потом, после нагоняя высокого начальства части вытащили из заначки погоны рядовых, вместо погон курсантских. А другой части не повезло. Им вообще выдали погоны от рубашек. Это светло-голубые погоны с желтой окантовкой. На пиджаки народ нашёл возможность нашить нормальные погоны, но на шинелях у нас многие нашили именно такие. Был, как говорят, жуткий дефицит этих расходных материалов и по неофициальному разрешению руководства нам было разрешено пришивать на шинели погоны от летних рубашек. Смотрелось это дико и настолько нелепо, что описать невозможно. Нас спасало только то, что до зимней формы одежды было еще долго и все надеялись на то, что к тому времени мы сможем найти нормальные погоны.
Долгое время мы ходили просто в рубашках, которые тоже разнились довольно сильно и имели свою градацию. Например, самой желанной считалась рубашка с коротким рукавом, которые были положены при температуре свыше двадцати пяти градусов, однако также были редкостью. А вот закатывать рукава в рубашках с длинным рукавом, было категорически запрещено.
Галстуки у всех были в одном экземпляре, но носили их не часто. С учётом того, что галстук был “обманка”, который застёгивался сзади на резинку, то эта резинка истиралась очень быстро. Всю форму нашу мы приводили большей частью в порядок в своих кубриках. Чистились, гладились. Хотя, по меркам прошедшего времени я прекрасно осознаю, что даже при всех усилиях, мы зачастую выглядели далеко не идеально и имели вид, который заставил бы плакать любого строевого офицера.
Там же мы получили и ботинки вместо сапог, что значительно облегчило наши хождения, так как большинство так и не научилось должным образом мотать портянки и с удовольствием вернулось к носкам. Хотя в наличии имелись и галифе к новым сапогам, которые в большинстве своём яловые стали, а уже не кирзовые, но, при некотором количестве и хромовых. Хромовые сапоги, в основном, попали к сержантам и старшинам, на что у нас претензий не было. Большую часть времени мы дефилировали в галифе и сапогах. Вспоминаю сейчас тот свой внешний вид и кажется, что всё это было уже не со мной…
НАЦИОНАЛИЗМ
И вот, когда мы, после ежедневных кроссов и скудной еды добрались до носков и ботинок, распределившись по кубрикам, вот тогда только впервые проявился тот аспект, который напомнил нам, что мы находились в своём меньшинстве среди чужого большинства. Первый межнациональный конфликт случился вечером, уже после отбоя, когда у нас образовалось свободное время, которое по идее надо было тратить на сон, но это считалось неуместным ранее полуночи. То есть еще в пределах пары часов. Обычно все наши вечера мы проводили в разговорах о разных событиях дня и о грядущем. В тот день, я уже не помню, кто точно, пошёл умываться не в соседнюю казарму под душ, а поленился и припёрся вниз, в подвал, где были рукомойники. И то ли не разошёлся в узком коридоре с кем-то из диких, то ли сказал не ласковое слово по поводу их жопного подмывания, сидя на корточках в раковине, но в результате несколько казахов зажали его и избили. Не так, чтобы смертельно, но чувствительно. Почувствовав, что они могут прожать нас по одному, после того, как мы не отреагировали сразу, часть диких стала вылавливать русских в коридорах или перелесках у забора. Ситуация развивалась довольно стремительно. Буквально вчера все ходили в ногу и были озабочены тем, чтобы дым от «черемухи» не попал под плохо подогнанный «слоник», а теперь, когда появилась куча свободного времени и все нагрузки снизились до минимума люди огляделись и стали искать себе цель в жизни, которая позволит почувствовать себя более уверенно. Чтобы понять, что такое курсант того времени в данном заведении можно представить себе хорошую спортшколу, где мало кто тянет меньше, чем на первый разряд по боксу. В реальности, основным видом единоборств для тогдашних курсантов была не борьба, как могло бы показаться, а каратэ. Хотя, учитывая время, оно в то время было популярно везде и всюду. Не уметь впаять с ноги в голову считалось моветоном, и было очень мало людей, которые не соответствовали данным требованиям. Некоторые предпочитали бокс, и, очень малое количество борьбу. Совсем малое количество выбрало путь «дипломатии» и училось дружить со всеми во всех обстоятельствах. Участь их была незавидна в большинстве случаев. И вот, часть диких, образовав небольшие группки начала отлавливать и бить нас, русских. Я попал под раздачу один раз, уже на пятом этаже, буквально за пару шагов от кубрика, куда просто не успел войти. Получив в челюсть, обернувшись на классическое «эй, ты», я удержавшись на ногах, констатировал нокдаун, потом еще один, после чего, ухватился за ручку двери, потому что чувствовал, что четвертый удар я на ногах уже не удержу, а ответить не позволяет полный туман в голове и совершенное отсутствие чёткости зрения. Ввалившись в кубрик, я рухнул на кровать. Как потом оказалось, трое нападавших не ожидали, что я устою на ногах и были удивлены таким результатом. Однако, не смотря на все перипетии за всё время таких драк в то и последующее время, не припомню случая, чтобы били того, кто упал. Но и падать никому не хотелось. Пришлось принимать меры, потому что, даже ходя вдвоём, не всегда удавалось отбиться должным образом. Развитие событий достигло апогея буквально в течение одной недели. Через три-четыре дня как нам стало известно, под раздачу попал Сергей, небезызвестный друг качка Юры, которые примазались к блатным. Данная привилегия не помогла им против «диких». В результате было решено дать бой. Около пятнадцати-двадцати русских назначили стрелку тем диким, которых вычислили по участию в избиениях. Место определили за казармой в стороне от окон и прямой видимости. И снова мало кого из нас посещала мысль, о том, как же всё будет. Просто было понятно, что быть должно. Другого пути не было. Вариант рассказать сержантам снова, как и в прошлый раз не рассматривался. У нас были хорошие взаимоотношения и с офицером курса и с сержантами и со старшинами, но так оказалось, что никто из них не был в курсе данного конфликта до самого апогея. В день, когда была назначена стрелка, Вадим подошел к Юре и предложил держаться вместе. Буквально через час о ситуации стало известно старшинам, которые, надо отдать должное, никого из русских не тронули, а вот диких умяли так, что больше никто из них подобным басмачеством не занимался. Мы о том, что с дикими провели беседу узнали не сразу, практически весь день готовясь к тому, чтобы биться. Скорее всего, несмотря на наличие кровного интереса, Юра вместе с Серегой не напрямую, а через блатных-казахов довели информацию о готовящемся побоище до старшин, которые и привели в чувство зарвавшихся курсантов. Мне после этого только через неделю на сборах Еркен с прищуром сказал, что можно было и раньше уладить, надо было лишь сказать, но потом посмотрел еще раз и махнул рукой.
А мы стали жить дальше как прежде. Иногда, втихую сожалея о том, что так получилось и драки не было. Хотя, вряд ли бы она получилась, так как даже без предварительного известия о ней, только начавшись в таком количестве, она бы стала достоянием гласности через патрули, после чего нас бы ждало хорошее наказание. Таких всплесков национального сумасбродства больше не было. Однако правило ходить в умывальник с чайником сохранялось долгое время. Чайник был увесистый, не являлся холодным оружием и позволял отмахаться от окруживших тебя недругов успешнее ножа.
КУХНЯ
Кто о чём, а я снова о кухне. Здесь завтраки, обеды и ужины были не в пример сытнее и лучше, чем в летнем лагере. В первый день, увидев картошку-пюре на масле с мясным рагу даже не очень поверилось, что так будет всегда. Однако было. Необходимость бегать в магазин за «добором» практически отпала и осуществлялась только для того, чтобы взять что-то к чаю. И то изредка. Мы как-то незаметно обвыкли пить чай ради самого чая без всяких печений. Картошка у нас была каждый день, мясо также каждый день кроме четверга, когда был рыбный день, который был введен повсеместно в СССР еще с 1932 года. Здесь мы еще чаще стали попадать на чистку картошки. Кроме того, проводилась она после отбоя, так что чистили мы ее в счёт своего сна. И это был очень хороший стимул к быстрому выполнению поставленной задачи. Который однако, ничуть не гарантировал ни качества, ни количества. Как ни крути, но с чистки курсанты иногда сбегали. Иногда освобождались. Иногда просто тупили. Я некоторое время имел поблажку, так как перед выходными, когда надо было выспаться для соревнований, мог избежать этой повинности. Но данной индульгенцией я практически не пользовался. Одной из причин был тот факт, что я не до конца понимал значение полноценного отдыха на более высокий результат в спорте. Был уверен, что смогу напрячься всегда и выдать нужный результат.
В результате всех отмазок и элементарного игнорирования, на чистку могло выйти около десяти человек, вместо тридцати по необходимости. То есть работы предстояло сделать в три раза больше, чем при полном штате наряда. Это означало, что наш отбой начнётся не раньше двух часов ночи. Бывало такое весьма часто. Обычно в таких случаях сержанты старались запустить в наряд следующий взвод, чтобы сократить время, но удавалось это не всегда. Самое досадное во всём этом было то, что чистка картофеля происходила в той же комнате, где стояли два агрегата по автоматической чистке. Но в ход они не пускались по вполне банальной причине экономии. Дело в том, что при чистке машинным способом в этих аппаратах расход картофеля был гораздо выше. При ручной чистке в отходы уходило процентов на двадцать меньше, что в рамках кормежки всего курса было существенно. Иногда мы пытались бунтовать, иногда искать компромисс, уверяя, что нам хватит на завтрак и половины порции, иногда просто саботировали. Всё это проистекало довольно цивилизованно, так как наряд сей не был регламентирован и назначался после отбоя, что было также неофициально, так как сказывалось на успеваемости и посещаемости первых занятий утром. Нас приходили уговаривать повара, которые уже в ночь готовили половину блюд, старшины, которые совестили нас, сержанты, которые садились с нами рядом и чистили наравне с нами. В общих чертах для меня это было одним из моментов демократии там, где по идее её быть не должно.
На сам наряд по кухне я попал пару раз. Он также считался не особо тягостным, так как самое муторное в нём было стоять на раздаче. Раздача была довольно сложным мероприятием. Во-первых, всем должно было хватить. Это обеспечивалось объемом. И тем, что некоторые особо избалованные, не всегда посещали все приёмы пищи, предпочитая им либо домашнюю еду, либо еду в городе. Во-вторых, надо было соблюдать определенную дифференциацию, когда нужно было знать, кому положить два куска масла, а кому ни одного. Не потому, чтобы обделить, а потому, чтобы было, как просили заранее. Масло, которое у нас выдавалось вырезанным из больших цельных кусков в форме небольших цилиндриков, считалось отнюдь не для всех желанным деликатесом. Были и те, кто сознательно его не ел в принципе. Вероятно по каким-то, прошедшим мимо меня поверьям или же приметам. Или же просто кулинарным предпочтениям. Для меня же масло, намазанное на кусок хлеба, с утренней кружкой чая надолго стало символом хорошего начала дня. Также, зная примерно, уже на середине раздачи, какой будет остаток в бачке, можно было доложить «своим» двойную порцию мяса, или еще каких деликатесов, например кусков рыбы в рыбный день. Смотрели на это сквозь пальцы, главное было в том, чтобы всем хватило стандартной порции. Сержанты и старшины ели вместе с нами и то же самое, что и мы. Офицеры питались отдельно. После каждой части наряда, сам наряд собирался на свой собственный приём пищи. Зачастую это было на два часа позже после того, как уже поел весь курс. Зато у нас в распоряжении были не просто порции, а весь объем излишков, которые остались невостребованными. А вот откладывать заранее считалось западло. В результате в полдник, вместо завтрака мы могли слопать по пять-шесть кусков масла, запивая это крепким чифирём из чайника, который сами же и заваривали. А часов в пять, после обеденной суеты объесться мяса по три-четыре порции на каждого. На моей памяти посторонние к наряду после раздачи никогда не совались и ничего не клянчили. Хотя это может быть, было только в отношении русских, которые держались всё-таки особняком и считались отдельным составом. В ночь, перед сном нас снова ждало объедалово и после помывки всей посуды мы шли спать, а наутро сдавали наряд следующим. Не знаю, как кто, но желание пожрать у курсантов было самым преобладающим на протяжении первых двух-трех месяцев. И лишь потом, по истечении этого времени адаптации, стремление оказаться поближе к еде становилось не столь острым как ранее. К слову, умение терпеть голод (относительный), стало одним из благоприобретённых навыков моей курсантской жизни, который мне потом вполне пригодился в дальнейшей жизни.
ВЫХОДНЫЕ
У нас еще были выходные. Официальные. С началом учебной деятельности каждую субботу и воскресенье. Не стоит думать, что мы только и делали, что бегали в самоволки. Да бегали. Но, иногда эти побежки удавалось разбавить официальными увольнительными, которые с момента прибытия в пункт постоянной дислокации на выходных получали практически все, кроме самых ярых залётчиков. Ну и еще не повезло нам, кто был в спортгруппе, так как в выходные как раз проходило большинство соревнований. Хотя, после соревнований, нам обычно давали увольнительные вне очереди. Оформлялись увольнительные у старшины курса. На руки выдавался маленький листочек, по формату примерно А6, из грубой, сероватого цвета, но тонкой бумаги, на котором было отпечатано наименование учреждения, данные курсанта и человека, который дал увольнение. В большинстве своём, никаких печатей на них не ставилось. Было достаточно только подписи. Проверять особо никто не проверял, хотя патрулей было довольно много в городе. У меня увольнительные спрашивали пару раз. Смотрели на меня, на бумажку, на подпись, отдавали обратно и отпускали. После того, как мы перешли на зимнюю форму одежды, где на шинелях нашивали летние погоны от рубашки, к нам вообще перестали подходить, сразу понимания кто мы и откуда.
Так как школа находилась не в центре города, а рядом с вокзалом, то все увеселительные места нашего посещения были на некотором отдалении. Вспомнить точно нашу улицу сейчас сложно, но, скорее всего это была автотрасса в Астану или же улица Гоголя. Она была широкая и на одном из пересечений с ней, на углу находилось три однотипных высотки, в торце каждой из которых была своя забегаловка. Столовая, блинная и кафешка. Наше денежное довольствие на тот момент составляло 100 рублей 10 копеек. По мне это были вполне хорошие деньги, так как на полном казарменном обеспечении позволяли гулять каждые выходные, и при этом ни в чем себе не отказывая. Стоит отметить, что это был 1991 год, когда «ни в чем себе не отказывай» для юноши моего возраста, обычно означало поход в кино, объедалово в столовой, закупку печенья для чая и всяких мелочей. Программа нашего официального выхода в город была практически всегда стандартна и проста. Мы шли сначала в столовую, где съедали миску лагмана и тарелку бешбармака, заплатив за это не больше двух рублей, потом шли в блинную, где съедали по блину с мясом или вареньем, в зависимости от желания и настроения, заплатив за это тоже не больше рубля. После чего шли шататься по городу. В ассортименте напитков мы предпочитали стандартно чай. Все остальные напитки тогда стоили также копейки за исключением облепихового. Он один стоил почти рубль за стакан, что лично нам казалось чрезмерным. А после сельскохозяйственных работ по его уборке и просто безрассудным. Прогулка по «проспекту» у нас была простым променадом, в ходе которого мы изредка заходили в магазины, а большей частью времени просто болтались по улицам, глазея по сторонам и болтая. Количество общения между друзьями у меня на тот момент просто зашкаливало. Фактически это был тот период жизни, когда мы постоянно были на виду друг у друга и общались непрерывно, находя темы для разговора во всех событиях. Мало когда в жизни мне доводилось говорить и слушать так много и так часто разговоров и участвовать в них. Вся моя детская замкнутость на тот момент, которую я приобрёл за прошлые годы, развеивалась как утренняя дымка с восходом солнца, и я становился таким же, каким был еще до школы и в самом начале её.
Чаще всего мы уходили вдвоём с Ромкой. Иногда с Лёшкой. Бывали в компании и Серега Шкаф и Кириллинский. Те ребята, которые были с самого Казахстана и жили не очень далеко, обычно вырывались на выходные к себе домой, предпочитая потрястись полдня в поезде, но заночевать один раз в кругу семьи. У нас, приехавших из России, такой возможности не было.
Зато у нас была своя программа увольнения, которая в обязательном порядке включала поход на переговорный пункт и заказ телефонного звонка домой. Я помню, как мы сидели в очереди по часу и более, дожидаясь окрика телефонистки «Москва, третья кабинка!» После этого уточняли, кому из нас посчастливилось первым дозвониться, и тот человек шёл и закрывался от всего мира в этой тесной, узкой деревянной будке с пластмассовым телефоном на столике и маленькой скамейкой рядом с ним. Тот мир в этой кабинке был уже не частью Караганды, а окунал тебя в атмосферу дома, где ты жил, ты говорил, слышал приглушённый ответ в трубку, зачастую не зная, что еще спросить или сказать, но тянул и тянул время, чтобы побыть наедине с собой и своим собственным миром. Иногда наши звонки были разнесены по времени дозвона друг от друга на сорок и более минут, но мы всё равно сидели и ждали друг друга, потому что это было важно для нас. И каждый из нас ценил эти моменты и понимал, какую ценность они имеют для другого, не смея оторвать его от ожидания своим нетерпением.
Иногда, после этого, мы ехали на улицу Ленина в кинотеатр, который был тоже Ленина. Желто-белое двухэтажное здание, привлекало нас ни сколько своим репертуаром, сколько тем, что там, в фойе продавались замечательные молочные коктейли. Которыми лично я лакомился с большим удовольствием.
Тогда город мне казался большим и неизмеримо длинным, вытянутым настолько, что его невозможно обойти весь. Оглядывая его карту теперь я понимаю, что мы просто старались держаться одного проверенного курса, не особо отклоняясь от него.
А затем мы ехали «домой». В казарму. Пустую и тихую, с разъехавшимися по домам и квартирам курсантами, где оставалось на выходные не более трети, да и то, большая часть которых, если и не была занята в нарядах, то сбегала в увольнительные. Или же набираясь сил, спали в неурочное время. Пили чай и ложились спать, а перед сном снова делились друг с другом полученными впечатлениями.
СТАРШИЙ КУРС
В школе было четыре курса. Мы иногда видели второкурсников. Третий и четвертый курс жили в отдельной, более старой казарме. Но жили они там фиктивно, потому что по факту встретить третьекурсника или курсанта выпускного курса было практически невозможно. Как-то раз мы, вместе с знакомым по курсу из числа казахов зашли в эту казарму. Там были такие же кубрики, как и у нас, но в каждом из них жило не больше четырёх человек, а зачастую и всего двое. На полу и стенах висели ковры. Вместо пружинных металлических кроватей стояли хорошие койки с деревянной основой и диваны. Были телевизоры и холодильники. Только не было курсантов. Нам попался только один, сидящий на диване и собирающий спортивную сумку с вещами. Чистый камуфляж его был украшен сержантскими лычками и двумя рядами орденских планок. Мы тихо и молча удалились, зная, что большинство из старшекурсников прошли и проходят через все имеющиеся горячие точки Советского союза, не смотря на его, казалось бы, уже фактический распад. Для меня тогда это было чем-то мистически далёким и одновременно желанным, хотя, скорее всего очень мало моих сверстников разделяли мои душевные порывы. А мне как-то запомнился этот парень, который в двадцать с небольшим, будучи сержантом, смотрел на меня удивительно спокойным и пронзительным взглядом, одновременно оценивая и давая возможность проверить себя, выдержав его взгляд. Взгляд я выдержал. И он остался со мной на всю жизнь. Одно из немногих событий, ставших частью моего внутреннего стержня, который держит все мои представления о том, что такое жизнь. Взрослая. Мужская.
БЫТ
Хотелось остановиться ненадолго и на нашем быте. В самом начале я упустил этот момент, стараясь уделять внимание больше острым моментам, а не повседневной рутине, но полностью обойти вниманием то, чем мы обычно занимались в свободное время, когда никуда не сбегали и не дрались, считаю полезным. Прежде всего, львиную долю свободного времени у нас поначалу занимало поддержание в порядке своего внешнего вида. Это только кажется, что всё вроде бы просто, ведь на самом деле, после пробежек, муштры и тактики вся наша одёжка выглядела не лучшим образом. И если небольшая небрежность в гимнастёрке была хоть как-то оправдана практически постоянными занятиями, требовавшими физического напряжения, то к обувке у нас были очень строгие требования. Причём эти требования для многих из нас были естественными и не вызывали никаких возражений. Практически любая выдавшаяся минута, вплоть до команды «вольно, разойдись, построение через пять минут», означала для нас возможность вытащить из кармана кусок ветоши или старой простыни и, уперев ногу о любую доступную возвышенность, надраить свои сапоги. Крем был в казарме при входе, где и было обустроено специальное место для чистки обуви, но каждый раз добираться туда было затруднительно, потому ваксой мы обычно надраивали сапоги два раза – утром и вечером, а в течение дня просто чистили и натирали. Яловые сапоги начищались весьма неплохо, вплоть до зеркального блеска. Повседневная форма одежды, которая была в виде кителя и галифе содержалась всегда в полном порядке, в отличие от гимнастёрки, так как в ней мы дефилировали по плацу. Хитрыми путями мы гладили её по очереди на втором этаже казармы, где была одна гладильная комната на весь курс. Ходить в мятом кителе было верхом неуважения к самому себе, и считалось уделом лишь чушков и откровенных чмошников, про которых речь уже была и которые как раз соответствовали в своём отношении к внешнему виду своему прозвищу. В отличии от остальных, которые использовали свободное время для приведения себя в порядок, они при такой возможности просто плюхались на задницу и тупо сидели ничего не делая. Иногда, особенно, когда весь день состоял из интенсивных физических тренировок, нам приходилось и перешивать подшиву на гимнастёрке, чтобы на вечерней поверке она не была чёрной от пота и грязи. Делали это тоже в большей степени уже по личной инициативе, опять же из соображений целесообразности выглядеть достойно, а не как разнорабочий. Помимо чистки сапог, подшивания, глажки и, иногда, стирки, мы, безусловно, занимались и другими делами. Например, одной из наших повседневных забот на КМБ был поиск чайника на вечернее чаепитие. Заполучить его на постоянное пользование было невозможно в силу того, что в казарме его хранить не было возможности, да и использовать тоже. Ибо. Так что каждый из нас пользуясь либо расположением поварского состава, либо помогая наряду или заступая в него сам, старался выделить чайник для наших потребностей, чтобы мы могли вечером собраться и попить чаю. Или компоту, если был не очень удачный день. Компот с той поры особенно стал для меня символом минимального удовольствия, если такое можно себе представить. С одной стороны удовольствие, а с другой стороны — ну не то, как хотелось. В любом случае, хоть и получалось это у нас далеко не всегда, но стремление такое было постоянным. Другим, не менее постоянным стремлением, было получение почты и написание писем. Как ни крути, на тот момент, в 90-е годы прошлого века, когда не было ни мобильных телефонов, ни интернета, письма оставались самым желанным способом связи с родными. Примерно в час дня к нам приезжал почтальон, который раздавал письма по командирам взводов, а те, уже в свою очередь, раздавали их своим подчинённым. Обычно для этого проводилось отдельное построение. Одно из самых радостных и желанных. Все письма, которые я получил на тот момент и написал обратно, хранятся у меня в семейном архиве. Чтобы написать письмо обратно у нас было время либо днём, когда выдавалось посидеть на занятиях, где нам рассказывали какую-то теорию, либо вечером после отбоя. В отличии от солдатской жизни, наша, курсантская после отбоя была не столь строга и позволяла заниматься некоторыми вещами спокойно, без опасения получить наряд вне очереди за нарушение распорядка. К слову, вещи в наших прикроватных тумбочках, за всё время нашего пребывания в казармах пропадали только раза два или три, да и то у казахов, в основном. Воровства в силу отсутствия материальных ценностей и дисциплины как явления не было. А вот стырить лишний кусок простынки для чистки обуви или же полотенце – это запросто. При переезде в казарму, наш быт практически не претерпел изменений, оставшись, по сути, в том же объеме, за исключением необходимости подшиваться, так как гимнастёрки мы уже не носили. Более того, со временем, для особо расслабленных были введены наказания за появление на территории школы в полевой форме одежды. В школе был спортзал, который можно было посещать. В зале были гантели, штанга и несколько тренажёров. Там я впервые увидел, как наш здоровяк Юра тягает на бицепс сорок килограммов, в то время, как я сам мог вытянуть и сорок пять, а подняпрягшись и все пятьдесят. Эта диспропорция меня обескуражила, так как о химических препаратах в спорте я был осведомлён весьма посредственно. А точнее никак. Там же впервые, я начал жать штангу от груди, так как до этого моим единственным доступным отягощением были гантели и гири, которые я разбавлял турником и брусьями. Попытка выжать штангу в школьном спортзале я не учитываю, так как там была штанга с маленькими блинами, которые больше напоминали именно блинчики. Первый вес в этой качалке был тоже до безобразия смешной, не намного больше того, что я поднимал с раскачкой на бицепс. Это меня тоже задело, и я решил исправить ситуацию, не смотря на все трудности. Правда, тогда у меня это не получилось, так как времени именно на тяжёлую атлетику у меня практически не было. Но, приехав в Московскую вышку, я своё желание вспомнил и начал воплощать. Также, в казармах на тот момент был еще кинозал и зал под просмотр видео. Видео – того самого, которое было на видеокассетах и крутилось в городских аналогичных видеозалах. Они на скорую руку оборудованные в подвалах и отнимающие львиную долю прибыли на тот момент у кинотеатров были знаковым явлением эпохи, пропуская через себя целое поколение, воспитанное на «Коммандо» и «Доспехах бога». У нас в школе это развлечение было доступно практически каждый вечер, правда, под условие, что организаторы не будут брать деньги с посетителей. Однако они брали. Неофициально. И не всегда удачно. В конце концов, через полгода, этот видеосалон закрылся, оставив место кинотеатру, куда каждый из нас за копейки мог купить билет. Но вот он работал только по выходным, что делало его для нас практически невостребованным в силу того, что на выходных мы практически всегда уходили в увольнение, либо убегали в самоволки.
СОРЕВНОВАНИЯ I
Пришло время рассказать и том, как протекала жизнь спортгруппы, в которой я состоял. Помимо тренировок, которые после переезда в казармы практически полностью стали частным делом каждого спортсмена, участвовали мы и в соревнованиях. На мою долю выпало два крупных выступления. На первое я попал ещё с КМБ. Это было соревнование республиканского уровня на командное первенство в суточном беге. Соревнования были неформатные, но, судя по всему, с уже давно устоявшимися правилами, собиравшие команды со всех окраин республики. Выглядело это следующим образом: команда из десяти человек держала суточную эстафету по отрезкам в четыре километра. То есть по очереди пробегали по четыре километра друг за другом. Внутри команды можно было меняться местами, бегать друг за друга, выбывать из команды, но категорически запрещалось включать в состав свежих бегунов. Сам я никогда не бегал таким образом и испытывал прилив адреналина перед стартом. Выпал мне номер восьмой по списку, насколько я помню, потому первое время я просто наблюдал. Четыре километра сама по себе дистанция рваная, не стандартная, потому даже рассчитать стратегию бега на ней было не так просто. Хотя в наших случаях, подобные казусы решались очень просто – бежали так, как бежали бы дистанцию меньшую по расстоянию. В данном случае с такой же накачкой, как на три километра. И если три километра надо было выбегать в двенадцать минут, то четыре, соответственно, нужно было уложить в шестнадцать. Старшина наш этот результат, пробежав первым, перекрыл довольно хорошо, создав запас прочности и уверенности в том, что и мы сможем. Я чуть выбился, пробежав немного за шестнадцать. С учетом того, что в среднем у нас получалось шестнадцать-семнадцать минут на круг, я подумал, что время отдыха будет практически два с половиной часа. Соответственно пробежать мне получится в сутки девять – десять раз. Но жизнь вносила свои коррективы. Прежде всего, наш юношеский задор был ослаблен тем, что на тот момент мы были еще не до конца адаптированы к нагрузкам, так как на конец сентября, на который пришлись эти соревнования, еще не успел полностью внести в наши организмы изменения, связанные с новым режимом и объемом питания. Причём за день до этого мы вполне хорошо вымотались на тактической площадке с бронежилетами. Но и это было не самое главное. Главное было тем, что я впервые испытал такие температурные колебания на себе во время бега. Днём мы начали бежать около одиннадцати часов дня и бежали при температуре под тридцать градусов под солнцепёком. А вот ночью, когда я увидел, что на асфальте, по краю бордюра образовался иней и узнал, что погода жестко пошутила с нами, опустившись даже не до нуля, а перешагнув этот рубеж. Если днём мы, более или менее справлялись, то к вечеру, после четырёх забегов у нас начали сдавать люди. Сначала Ербол пробежал за одного парня, взяв двойной результат на нашу команду, вместо одинарного, потом также отвалился второй, и мы уже стали бегать в восьмером. Скорость наша также существенно замедлилась, несмотря на то, что нам казалось, будто бы мы отдыхаем и восстанавливаемся в перерывах. Наша самонадеянность была столь велика, что после первого этапа, я вместе с друзьями, пришедшими поболеть за нас, пошёл прогуляться по парку, в котором мы бежали. Там мы купили мороженого, газировки, сожрав всё это, после чего я отправился на второй круг, который дался мне чуть хуже первого. Что неудивительно. После второго и третьего круга мы просто пили воду и играли в пионербол. Чтобы не остыть. Дури было много. После четвёртого мы сидели, общались с другими командами и Ерболом, который жалел и подбадривал нас, видя, что некоторые уже готовы свалиться, так как не были готовы к такому. Когда стемнело и стало холодать, мы бегали уже не в майках, а одевали наверх свитера и тренировочные штаны. Сначала бежали так половину дистанции, разогревшись, скидывая потом на втором кругу это всё в руки команды, но в середине ночи бегали уже практически не потея от холода и не снимая с себя почти не высыхающие вещи. Отдыхали у костра, пытаясь отогреться в свитерах и накидках. Там же впервые Ербол сказал, что другие команды мухлюют, выставляя свежих людей на ночные забеги, так как мало кто помнит в лицо всех участников. У нашей команды таких «запасных» просто не было. Да и не выставили бы, так как моральное желание быть честными на соревнованиях было очень велико. Те, кто сломался, переживали за нас. Винить их было очень сложно, так как в основном, сломались они на растяжении из-за разницы в температурах и переохлаждении вначале бега, а также из-за того, что сорвали дыхалку и хрипели, практически не говоря ни слова. Я держался, поставив себе задачу хотя бы остаться в строю. Под утро стало легче, так как солнышко стало пригревать рано, и мы снова бегали без тёплой одежды. Осталось нас на тот момент уже семеро. Сколько раз Ербол подменял другого участника команды, я уже не припомню, но, казалось, что он полностью железный. Только, если вглядеться в глаза была видна толика усталости. Так получилось, что мне выпал последний круг. Бежал я, уже не особо чувствуя ноги, которые казались мне просто двумя тумбочками из ваты, которые я, непонятным образом тащу своей задницей. Мне казалось, что я еле иду, что моя скорость была ниже, чем у старушки с клюкой и только стоящие на дистанции товарищи подсказывали, что я укладываюсь в двадцать минут, которые заканчивали временной интервал. Однако, мне не хватило чуть-чуть, я завершил дистанцию уже после финального свистка и к моей дикой обиде, вся дистанция моего пробега не попала в зачёт. Хотя и будучи зачтённой, она всё равно не сыграла бы роли. Отрыв от первых команд был весьма велик – почти три или четыре дистанции. У них по три-четыре человека на смену свежих было ночью, что сказалось очень сильно на результате. Кроме того, там бежали действительно спортивные команды, которые занимались несколько лет, имели разряды, и в отличие от нас были не временщиками на раз, а постоянным составом, который «гастролировал» уже несколько лет. Но, к нашему удивлению, как ни печальным казался нам итог, мы заняли третье место. Что было весьма почётно, так как в прошлом году команда школы не вошла в число призёров. Руководство было очень радо, каждый из нас получил по грамоте и ценному призу. Призов было несколько, и я выбрал настольные часы. Они были уменьшенной пластмассовой копией стандартных напольных часов, из недорогого пластика и работали от батарейки. Я успешно хранил их в казарме до первой увольнительной, когда с гордостью написав письмо домой, отправил вместе с ним посылку с этим призом. Дома они у меня простояли очень долго, напоминая о таком опыте, который я тогда получил. Моя дистанция пробега составила расчётные десять забегов по четыре километра с учётом незачтённых. На тот момент я так много ещё ни разу не бегал. И после меня не покидало ощущение, что было бы проще пробежать эту дистанцию одним разом, а не разбивая её на этапы. Лучше, как говорится, сразу отмучиться…
СОРЕВНОВАНИЯ II
После первых соревнований я чувствовал себя не очень здорово, ноги гудели, легкие сипели, сам я был разбит в течение двух дней полностью. Нам дали день отгула на восстановление – мы посидели в тёплой бане, которую там никто не умел топить, и провалялись на кроватях. На следующий день по полной программе включились в занятия. Видимо, в то время пошёл какой-то этап соревнований и на следующих выходных должен был быть марафон. Благо конкретно нас на него не потянули, сам старшина прекрасно понимал, что мы его не вытянем, так как были к нему не готовы абсолютно. Но на самих соревнованиях присутствовали. Марафон в Казахстане в то время был очень популярен. В них участвовал и стар и млад. Я запомнил там одного дедушку, который бежал, махая рукой и бородой одновременно. Скорее всего, это был Павел Сиротин – живая легенда Казахстанского спорта, который в свои годы белаг и побеждал на соревнованиях. Уникальный человек, демонстрирующий наглядно на своём примере как можно жить, не жалуясь на старость на инвалидность, которая у него была III группы. (Известный казахстанский марафонец и посол Мира Павел Сиротин скончался 19 мая 2015 года в Москве). А вот через неделю нас записали на десятикилометровую дистанцию. В том же парке. Мне казалось, что пробежать эту дистанцию будет на порядок проще, нежели чем предыдущую суточную эстафету. Наверное, оно так и должно было быть. Забег начался стандартно в одиннадцать часов. С самого начала я сделал ошибку, стараясь удержаться в числе лидеров из других команд, которые были представлены свежими и отдохнувшими спортсменами, которые не стояли вчера до полуночи на разводе и перекличке и позавтракали не пригоревшей перловой кашей на воде. Ербол мне и другим сразу сказал – не гонитесь, нам нужно выставить десять человек, но зачёт все равно будет по лучшему, поэтому особо не напрягайтесь – соревноваться будут основные, в число которых входил он сам и еще один наш бегун. Но вот не смог сдержаться. Солнце пекло довольно прилично, дыхание стало сбиваться и через пять километров я понял, что переоценил свои возможности. Ноги мои вдруг стали такими же тяжелыми, как после прошлых соревнований и я бежал уже не сколько за счёт физических усилий, сколько за счёт упрямства и воли. Однако и их хватило ненадолго. Я продержался еще три километра и понял, что всё. Дыхалка не работала, ноги не переставлялись. Я сел на землю и откинулся на спину. Через минуту ко мне подошёл один из наших болельщиков и помог дойти до базы. Было и стыдно и больно одновременно. Очень стыдно за то, что не смог себя перебороть. И хотя я не услышал ни слова упрека в свой адрес ни от команды, ни от старшины, чувствовал себя очень и очень неловко. Потом мои бронхи ещё очень долго болели, скорее всего, я с прошлых соревнований всё же простудился и перенёс на ногах легкую форму бронхита, не обращая на это внимания. В дальнейшем это сказалось. Собственно говоря, сезон осенних соревнований подошёл к концу, а от участия в лыжной команде я отказался, так как лыжи не любил с детства и результаты показывал не выше среднестатистической отметки «четыре балла» сугубо из принципиальности не желая подниматься выше в мастерстве.
ДАЧА ГЕНЕРАЛА
На территории летнего лагеря был очень интересный объект «дача генерала». Остановиться на этом объекте я хочу отдельно, хотя изначально и пропустил рассказ о нём. На «генеральской даче» мы проходили обучение производства обыска и досмотра помещений. Здание было уникальное. Двухэтажный особняк советского типа, который можно было увидеть в любой хронике пятидесятых-шестидесятых и чуть поздних годов у каких-либо партийных деятелей среднего звена или творческой интеллигенции. Внутри самым интересным было то, что весь дом был усеян тайниками. На занятиях нужно было «на отлично» за полчаса найти десять штук. В реальности их было гораздо больше. Подоконники, фальшстены, дверные косяки, половицы – всё было усеяно большими и малыми тайниками, чтобы максимально полно охватить представление будущего сотрудника милиции о том, каким образом и где нужно проводить тщательный досмотр обыскиваемого помещения. Это занятие было у нас всего раза два, но каждый раз я воспринимал его как отдушину, дающую возможность подумать головой, а не ногами и руками. К слову, кто-либо из начальства нас своими визитами не радовал. Выше начальника курса – Пастухова я по должности никого у нас на КМБ не видел. А по званию самым старшим был подполковник, преподававший нам тактику.
Я потом еще раз попал в этот дом, но это уже другая история.
ПОСЫЛКИ
Чем-то, всё же это напоминало армию. Тем более для нас, оторванных от родных пенатов более чем на несколько дней пути. Про телефон и письма я уже рассказал. Но была еще одна ниточка с домом – это посылки. Они приходили где-то раз в месяц. С учётом того, что у нас была довольно тесная компания из трёх человек, то почти каждую неделю мы получали передачки из дома. Пока мы были на КМБ, дело это было редкое, но вот с переездом в казармы – наладилось. На примере того, как мы обращались с этими посылками, мы все получали свой опыт нового этапа жизни. Во-первых, утаить приход посылки были практически невозможно. Не в принципе, но очень сложно. Извещение приходило на почтовое отделение в секретариат, который вызывал каждого получателя и вручал ему извещение. Вызов приходил через сержанта или старшину. В крайнем случае, через заместителя командира взвода. Соответственно, все о приходе посылки знали. Была возможность, проходя мимо КПП, где располагался летом и осенью этот приёмный пункт самому узнать, нет ли чего в твой адрес, и в этом случае информация оставалась неразглашённой до момента получения. Но смысла особого в этом не было, так как саму посылку нужно было нести через всю территорию в казарму, что сводило на нет всю конспирацию. Мне неизвестны случаи, когда у курсантов отбирались посылки – порядок в самой школе был на уровень выше, чем в летнем лагере на КМБ, но вот поделиться приходилось практически всем. Этого можно было избежать, если ты принадлежал к какой-то устойчивой группе, которая пользовалась определённым авторитетом. Одной из таких групп и была наша группа русских курсантов. Жили мы компактно в одном кубрике, держались друг за друга крепко и поэтому никаких посягательств на наши посылки не возникало. Утаить же посылку внутри своей группы было запредельно подлым поступком, и даже не рассматривалось как вариант. За всё время нашего пребывания вместе ни одного случая скотинячества такого рода не было. Поэтому посылку хоть и получал один человек, но, по сути, она была общей для всей группы. Но и тут были свои особенности. Во-первых, курсант получивший посылку имел бесспорное и безоговорочное право на пересылаемые в ней носильные вещи. У меня до сих пор хранится вязаная безрукавка, которую мне прислала моя бабушка. По своему виду она была настолько бабушкиной, что в обычной жизни я бы вряд ли её когда-либо одел, но с наступлением холодов, она прочно утвердилась у меня под кителем, совершенно замечательно согревая меня и не высовываясь наружу, чтобы не вызывать замечания по неуставной форме. Во-вторых, курсант имел право выбрать себе какое-то лакомство, которое он сам себе заказывал – обычно это был или шоколад или банка сгущёнки. Всё остальное – конфеты, печенье, а также вторые банки сгущёнки и плитки шоколада шли в общий котёл, который тут же опустошался, чтобы не вызывать зависть у соседних кубриков. Местные русские, которые жили в Казахстане, всегда довольно лояльно относились к поступлению в общий котёл наших посылок, потому что понимали, что могут поесть и дома хотя бы раз в неделю при желании, в отличие от нас, но, не смотря на это, общий котёл был законом.
Интересный эпизод произошёл с получением посылки у меня практически сразу как мы переехали в казармы. Мы старались сами узнавать про письма, отправляя кого-то одного на КПП, так как иногда письма могли пролежать и пару дней из-за халатности распределяющего их по курсам. Письма приходили где-то в 11:00, после чего начинали сортироваться. Мы это дело просекли довольно быстро и отправляли с лекции, которая заканчивалась минут через двадцать от одиннадцати, кого-то одного по очереди, под предлогом «в туалет» на встречу почтальона. Человек успевал проскочить мимо туалета и дневального, перебегал в пристройку КПП и узнавал о приходе писем и посылок. Письма выдавали на руки спокойно и друзьям под честное слово, а вот за посылками нужно было приходить лично. И вот, буквально через пару дней после нашего окончательного укрепления на новом месте, я оказался одним из тех, кому выпало идти с проверкой на почту. Разбирая квитанции, я увидел, что одна из них оказалась уведомлением на получение посылки на моё имя. Событие было радостное, и я тут же её получил, показав курсантское удостоверение. До конца лекции оставалось еще с десяток минут, и я решил утащить её пока в казарму, чтобы спрятать в кубрике заранее. Однако меня подвело слабое знание местности и, в частности, расположение окон своего руководства. Обходя казарму по тыльной стороне, чтобы не выходить на плац, я, войдя в нее, был остановлен дневальным, который передал мне распоряжение капитана Пастухова явиться незамедлительно в его кабинет. Поняв, что был засечён вне учебной аудитории во время лекций, да ещё с неустановленной коробкой подмышкой, я вздохнул и пошёл на экзекуцию. Отношение к Пастухову у нас всегда и во всём было уважительное и почтительное. Иного он сам не допускал, подавая пример подрастающему поколению офицеров, как следует вести себя в роли начальника.
Тут следует остановиться еще на одном моменте. У Пастухова был помощник – один из старшин курса, который по факту нам никогда особо не являлся и, судя по всему, выполнял функции хозяйственного порядка. Выглядел он специфически: русское лицо южного типа, среднего роста и внешне походил на дядю Стёпу, поражённого в юношестве акромегалией, но не выросшего в высоту. Лицо у него было с постоянным выражением непонимания происходящего и очевидной глупости. Заочно мы его все не любили и за глаза называли «Шарапов», отнюдь не за благородство, а за беспомощность в жизненных ситуациях. Даже песню под это переиначили, поименовав Пастухова как Жеглова, благо, что по рифме подходило. Ходил он за капитаном фактически неотрывно, поэтому увидеть его одного нам доводилось очень редко. Практически никогда. Он не присутствовал на построениях, не проводил строевых занятий и вообще был невидим для жизни обычных курсантов. И вот в этот раз, зайдя в кабинет к капитану, я понял, что увидеть меня из-за стола в окно Пастухов вряд ли мог, а вот стоящий рядом с ним в виде урезанной каланчи «Шарапов» вполне. Внутренне добавив к его карме некоторое количество негатива, я рапортовал о своём прибытии. В своей типичной манере постепенного возвышения голоса от тихого до предкрикового, Пастухов начал отчитывать меня по поводу посылки. Буквально сразу стало понятно, что единственное, что его волнует в этом плане – это отсутствие в ней спиртного и иного. Однако, глядя мне в мои честные зелёные глаза, он понимал, что это всё ко мне вряд ли относится и постепенно его выговор об отсутствии дисциплины сошёл на нет, после чего я сам, проявив инициативу, предложил вскрыть коробку и убедиться, что опасения насчёт содержания беспочвенны. С учётом того, что вскрыть посылку без моего согласия де-юре они не могли, это решение стало окончательным для разрядки ситуации. Посылка была вскрыта, проверена на наличие запрещённого содержимого и отдана мне. Выговор за её получение в учебное время и попытку тайного проноса в казарму я не получил. Это был период конфликта с казахами, о котором он знал, а я писал ранее. Поэтому моё желание пронести её тайно от курса он воспринял спокойно. Всё это время старшина простоял молча и это был мой единственный опыт столь близкого нахождения к нему.
С этой поры, после того, как я поведал о том, как расположены окна кабинета Пастухова, мы уже учитывали этот аспект в своих проделках, особенно в тех, которые касались скрытого проноса в казарму посылок. Хотя, как я повторю, при всех конфликтах личностного плана – попыток отобрать лично у меня или моих друзей имущество не припоминаю. Просто своего рода ролевая игра в сложившихся обстоятельствах.
БОЛЕЗНЬ
Как-то днём с неба посыпались белые хлопья, которые мы называли снегом. Это было ожидаемо. Уже задолго до этого мы утеплялись и поддевали под галифе и брюки нижнее бельё. Правда, пока только тонкое, так называемое «летнее». Тёплое, шерстяное, мы держали на более суровые времена. Я почти оправился от перегрузки во время срыва на соревнованиях по бегу и начал заново входить в колею, посещая спортзал. Однако, как говорил уже выше, от участия в зимней команде отказался. И перешёл на обычный режим дня. Некоторое время лёгкие ещё побаливали, после последнего пробега, но со временем почти перестали беспокоить. Как я упоминал уже выше, у нас, русских была своя система утреннего помыва, как и вечерняя, к слову. Вместо толкания в тесном коридоре умывальника и выискивания незанятых раковин, а также отмывания от отходов филейной помывки самых южных аборигенов, мы с товарищами неслись через двор в соседнюю казарму, где были душевые с горячей водой. Пустующие. Я еще тогда думал – вот символ эпохи-то, запущенный подвал, постоянно открытая дверь, темнота, пара лампочек и постоянно хлещущая горячая вода. Для кого-то это покажется «разрухой», а для нас тогда казалось частью рая на земле. Потому как в казарме еще не топили и спали мы весьма в прохладном климате, зачастую просыпаясь полностью замёрзшими, после чего горячий душ казался нам роскошью. Особенно после КМБ, где в принципе горячей воды не было нигде, кроме как в чайниках. И вот, пробег по утренней ледяной мороси и пять-десять минут под горячим душем. Итак – каждый день. Рано или поздно наше благоденствие стало достоянием более широкой общественности, но в силу определённых причин, вероятнее всего просто лени, большинство казахов сюда утром не ходило. Однако, количество народу всё же увеличивалось. И вот, как-то раз, с самого утра, когда мы вскочили до захода сержанта в кубрик и уже успели закипятить воды и испить чай, я задержался в казарме и прибежал чуть позднее остальных. В результате оказалось, что все кабинки заняты и я простоял в предбаннике полураздетый почти двадцать минут. Полураздетый просто потому, что обычно время забега было не больше двух минут по холоду, а стало быть, вполне хватало банальных треников и майки со спортивным верхом от тренировочного костюма. Всё это было не очень тёплое и совершенно не ветрозащитное. Я, слегка вспотевший, после пробежки, чувствовал, как остываю, но ума пробежать обратно в казарму не хватило. Простоял, скинул с себя одежку, быстро окунулся в горячий душ, а так как времени было уже много, то простоял там не больше пары минут, едва успев отогреться. Накинув на себя влажный спорткостюм я пробежался обратно. Сначала я ничего особого не почувствовал. Переоделся в форму, начистил сапоги, пошёл на занятия. К концу дня слегка поднялась температура, но мой здоровый организм и юношеский пофигизм не обратили на это должного внимания. На следующий день утром обложило горло. С середины занятий ушёл в медпункт, так как не мог говорить на семинаре. Там у меня диагностировали температуру в сорок градусов и воспаление бронхов, после чего я уже слегка поехавший от слабости был уложен в стационар. Данный период у меня содержит самый минимум воспоминаний, так как некоторое время я провалялся с высокой температурой практически в полудрёме. Дня два в таком состоянии были для меня одновременно и тяжёлой болезнью и отдыхом. Врачи сказали, что это острый бронхит, который протекал у меня с нехарактерной высокой температурой. Навещать меня было нельзя, так как это считалось почему-то заразным, а потому я пребывал практически в полной изоляции. После нескольких дней в стационаре, когда температура у меня спала, мне выдали пачку каких-то таблеток и отправили на выходные в казарму. В казарму я вернулся где-то к часу дня, когда большинство курсантов уже разъехались в увольнительные или смотались в самоволки. Я лёг на свою кровать в пустом кубрике и отрубился. Внешний вид мой оставлял желать лучшего. Если на КМБ я весил шестьдесят два килограмма, что для моих ста восьмидесяти трёх тогдашних сантиметров было маловато, но очень хорошо для бега, то после бронхита вся моя отъедуха в нормальной столовой сошла на нет, снова вернув меня в тот самый вес. С той лишь разницей, что на КМБ весь этот вес составляли, кости и жилы, с небольшой мускулатурой, готовые тянуть моё тельце, куда надо с хорошей скоростью, то тут, весь этот вес был наполнен только напичканной фармакологией ослабевшей массой, не способной на какие-то осознанные телодвижения. Вечером пришли мои товарищи, и мы пили чай. Со следующего дня я уже пошёл в столовую и начал постепенно возвращаться к жизни. Однако на тот момент со спортгруппой я уже окончательно завязал, но иногда наведывался в спортзал. И бегал по утрам. Вообще бег по утрам был у нас в распорядке дня, но через пару месяцев на эту графу почти все забили и, вместо бегущего курса из нескольких групп, бежало всего человек тридцать. Пару раз Баймурзин приводил этот бардак в порядок, но всё снова скатывалось к такому же состоянию. Как собственно, я полагаю, и вся страна, без пинка сверху. Я бегал. После болезни особенно сильно чувствовал, что такое слабость и очень хотел преодолеть это ощущение. Эта напасть не оставила меня просто так и потом в течение нескольких лет я стандартно простужался в одно и то же время, перейдя в категорию хронических бронхитников, от чего я избавлялся еще несколько лет. А тогда, я поборол слабость в течение пары недель. Потому что слабым в казарме быть нельзя. Вернее можно, но последствия меня совершенно не устраивали. И я был готов пожертвовать частью своего здоровья, но не сдать ни капли отвоёванных позиций в нашем паритете с «дикой дивизией».
ПОЛИКЛИНИКА
Стоит отметить и ещё одну хворь, которая посетила меня в Казахстане. Но если первая была сурова и брутальна в своём проявлении, валила меня с ног и отзывалась в течение еще нескольких лет, то эта болячка была нудной. Просто в один прекрасный момент у меня разболелся зуб. Коренной. Как обычный юноша, я старательно забивал на это обстоятельство до тех пор, пока на щеке не вздулась опухоль. После этого я был отловлен старшиной, который долго рассматривал мою щёку круглыми глазами и отправлен в поликлинику. Перед этим я узнал, что при наличии больного зуба также важно не застудить себя в целом на морозе, чтобы это не спровоцировало ухудшение состояния. Правда или нет это, я не стал тогда разбираться, а просто утеплился по максимуму. На тот момент на дворе уже была середина зимы и морозы стояли в районе сорока градусов. Естественно минус. На тот момент мы уже не перебегали в душевую, а одевались основательно и спокойно шли туда компанией. Да и в увольнительных стало не так весело. В общем, я одел кальсоны, потом тренировочные штаны, а потом форменные галифе, которые стали мне в обтяжку и выглядел я в них как перекаченный дистрофик. Наверх одевать было сложнее, но я тоже справился. Майка, потом тёплое бельё, потом рубашка, потом тренировочный верх и форменный пиджак. Ну и шинель, естественно. Видок был еще тот. Особенно учитывая тот факт, о котором я уже упоминал в отношении погон на шинели, которые были от рубашки. Зато было тепло.
Записав адрес и маршруты автобусов у дежурного в санчасти (о существовании которой до бронхита я даже не подозревал), на которых надо было добираться, я вышел с расположения нашей школы и пошёл в неурочное время в город. Это был, к слову, единственный случай, когда меня остановил патруль. Наверное, это и было разгадкой наших удачных самоволок в выходные – патрули останавливали курсантов только во время учебных занятий, если обнаруживали нас в городе. В остальное время нас мягко игнорировали. Показав увольнительную и направление в поликлинику, я прошёл на остановку, где с удовольствием постоял за стеной, укрывавшей меня от сильного ветра. Холода практически не ощущалось, а потому, я был практически счастлив на тот момент. Зуб я старательно прикрывал кашне.
Доехав с одной пересадкой до остановки поликлиники, адрес которой у меня не сохранился в памяти, я в метель прошёл оставшиеся метров двести до дверей, чувствуя себя папанинцем на льдине. В поликлинике, в порядке общей очереди мне пришлось отстоять минут сорок к терапевту, который направил меня, что естественно, к стоматологу. Напрямую, почему-то, было нельзя. Это уже тогда вызывало недоумение, потому как какой смысл ждать направления от терапевта к стоматологу, если на щеке флюс и острая боль? Стоматолог направил меня на рентген. Через пару часов я был полностью взмокший и после рентгена уже не одел на себя спортивный костюм. К слову, рентген мне сделали быстро. Уже через час я снова сидел в очереди к стоматологу. Оный же рассмотрев снимок, хмыкнул, и, переспросив, сколько мне лет, поздравил меня с тем, что у меня пророс зуб мудрости. Зуб этот рос так, что расталкивал других, а потому пришлось удалить соседский, который фактически уже вышел из основания десны под его давлением. После этого я почувствовал себя значительно лучше и опухоль на щеке спала практически моментально. К этому времени на улице стемнело и завьюжило уже окончательно. Я, как уже наученный горьким опытом, зашёл в туалет, где снова натянул на себя под форму спортивный костюм, после чего запахнув покрепче шинель, вышел на улицу. Дождавшись старого ЛиАза, точно такого же, что ходили и у меня по Подмосковью, я поехал обратно в казарму. Добрался я уже после окончания учебных занятий, так что со спокойной совестью пошёл в кубрик, где поделился впечатлениями от прошедшего дня и вместе с друзьями стал планировать самоволку на выходные, так как увольнительная нам по очереди в ту неделю не светила никаким образом. И нас это не устраивало. Как обычно.
НЕЗАВИСИМОСТЬ
16 декабря 1991 года, во время лекции по истории государства и права в аудиторию ворвался дневальный казах и залопотал на своём языке что-то такое, от чего весь зал пришёл в движение. Так как я сидел рядом со своими земляками, то никто из нас не понял ни слова, а рядом сидящие казахстанские русские также переспрашивали у казахов – о чём речь. Казахи одновременно возбуждённо и в то же время растерянно пояснили, что с этого дня Казахстан объявляет независимость. Я тогда был ещё очень молод и всего, что может последовать за данным событием, не понимал, но до сих пор помню, что лектор, казах с усталыми чертами лица сел на свой стул и также как и я обвёл аудиторию своим взглядом. Никакой радости в его взоре не читалось. Скорее некая скрытая печаль старшего крестьянского брата, который понимает тяжесть взрослой самостоятельной жизни и смотрит на своего подросшего братишку, которому только предстоит взяться за ум самостоятельно, начиная работать от зари до зари. Лекции в тот день шли уже довольно вяло. По преподавателям было видно, что все они воспринимают новость далеко не однозначно. Да и простым курсантам было непонятно – что это значит – независимость… от кого и чего она теперь будет и как оно будет дальше в отличие от того, как оно было до того и сейчас. Никаких праздничных выступлений в тот день не было. Не было ни собрания, ни поздравлений, ни гуляний. Школа гудела как улей, но это чувство еще только предстояло превратить в национальную гордость данным событием. На тот момент это был день национальной растерянности большинства из окружающих меня людей. Растерянность — это основное, что чувствовалось и в старшем поколении у преподавателей и в среднем поколении у старшин и сержантов.
С этого момента нам стало чётко ясно, что если раньше у нас и была вероятность того, что мы отучимся здесь если не весь период, то хотя бы год, а потом переведёмся в Россию, поближе к дому, то теперь эта вероятность поблекла. На вечернем совете в кубрике мы обсуждали это событие, а Ромка с Лёшкой пошли в самоволку звонить родителям. Потом мы с ними решили, что остаться тут не получится, и Ромка с Лёшкой будут теребить своих высокопоставленных родителей на перевод после первого семестра. Естественно они будут тянуть и меня с собой, это было не то, чтобы обговорено, но как бы само собой разумеющееся на тот момент в нашей группе. Как ни крути, а я просто “падал на хвост” своим более высокопоставленным друзьям. Вернее их родителям. Они все, в какой-то мере успели перезнакомиться там, но, как ни крути, я сильно проигрывал в социальном статусе. И для меня это тоже было уроком того времени. Просто я не акцентировался на этом. Потому что считал, что мои родные сделали для меня и так максимум, что можно было сделать, а дальше я уже должен сам…
После этого дня мы уже начали жить отъездом, хотя до него нам и было еще очень далеко. Но, если сравнивать с армейской жизнью, то данное событие определило наш «экватор», после которого уже все устремления были на то, чтобы вернуться назад, домой.
Никаких особых поползновений со стороны казахов в наш адрес после объявления независимости не было. Наоборот, со стороны преподавательского состава было определённое сочувствие, и иногда проскальзывала даже какая-то жалость, хотя её истоки мне и оставались непонятны. Все мы со временем написали рапорта на перевод, уведомили об этом своих командиров, после чего уже фактически стали жить на чемоданах.
Как минимум один раз с каждым из нас кто-то из офицеров либо курса, либо преподавательского состава заводил беседы о намерении остаться тут и получить все блага, но эти слова настолько явно проскакивали у нас мимо ушей, что повторно уже никто не обращался.
Нас как-то незаметно стало настигать ощущение, что паровоз, который был запущен в августе 1991 года в Москве докатился до Казахстана и, скоро увезёт нас обратно в гущу событий.
Однако скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается…
ПРАЗДНИКИ
Из всех заставших нас праздников, которые мы более или менее смогли ощутить, единственным запомнившимся для меня был Новый Год. Хотя бы потому, что тогда это было три дня каникул, которые накладывались еще на выходной и в результате выдавали четыре или даже пять дней. С учётом довольно щадящего учебного режима многие написали рапорта на отпуск еще за неделю, выпросив еще несколько дней себе к праздникам. Я тоже мог это сделать. И, честно говоря, хотел. Эти дни, сложившиеся почти в неделю, многие из курсантов, даже из самых далёких уголков нашей необъятной, но уже бывшей в том, когда-то привычном виде, Родины использовали для поездки домой. Долгожданной. Однако я не поехал. И Ромка не поехал. Просто не было денег. Стипендии у нас не хватило на билеты, а вводить в расходы свою родню, которая в то время итак жила, как и большинство людей, мягко говоря, небогато, я не хотел. У Ромки, видимо, была та же ситуация. Поэтому, единственное, что мы могли себе позволить – это праздничный выход в город. И, естественно, в обязательном порядке – телефонные звонки домой.
Вспоминая те времена, я до сих пор поражаюсь тому факту, что современному поколению вряд ли удастся донести всю ту ценность возможности услышать в трубке голос родного человека за тысячи вёрст. Сейчас это возможно практически везде и круглосуточно. А тогда нужно было отстоять очередь на переговорном пункте, там должны были дозвониться до указанного номера (что бывало не всегда удачно), сообщить о том, что дозвон прошёл и позвать тебя в будку. А там ты, если абонент имел свой телефон дома, говорил, закрывшись в кабинке, либо просил позвать к телефону нужного тебе человека, если телефон был на работе или же просто общего пользования (как долгое время у нас, когда мы жили в общежитии). Во втором случае, могло оказаться, что человека нет на месте или его невозможно позвать. Чтобы исключить это, приходилось договариваться заранее о времени звонка, что делалось либо письмом, которое шло неделю, либо через звонки друзей, которые просили своих родственников сообщить нужному человеку о времени звонка. И человек сидел и ждал этот звонок. Понимаете. Попробуйте представить это сейчас – всего лишь через двадцать лет, что для того, чтобы услышать человека, нужно было назначать день и сидеть у телефона, ожидая вызова.
Рекорд по времени разговоров у меня был в районе двадцати минут. Денег я тогда заплатил много, оставшись на пару недель без возможности выйти в город. В этот раз мне удалось дозвониться со второго раза, и я проговорил минут пять. Узнал, что часы, которые я выиграл и отправлял бандеролью, благополучно дошли и работают отлично, спросил про здоровье всех родных и пожелал счастливого Нового года. На этом всё.
Ромка из переговорной вышел грустный, так как по родне скучал не меньше меня, но опыта разлуки у него было гораздо меньше. Однако у него была для меня хорошая новость – мы могли отпраздновать Новый Год в семье знакомых его семьи. В то время дружба семьями без всякого фейсбука была делом вполне обыденным – люди учились, потом разъезжались в разные города, или встречались на стройках или по службе – сдружились, потом переписывались, встречались раз в несколько лет, присылали открытки на праздники, поздравляли телеграммами на дни рождения. И могли приехать в гости, остановиться у тебя дома по необходимости. Вот примерно такие же знакомые нашлись у Ромкиных родственников тут, в Караганде. Собственно говоря, при желании любой из нас мог через несколько знакомых найти таких же, но у Ромки они были ближе всех.
И поэтому, после программы на вечер, мы поехали к ним. Жили они где-то на окраине, точное место я не помню, но от нашей школы это было где-то километров 15 минимум. По прямой.
На автобусе мы ехали достаточно долго. Приехали ещё засветло. Вернее вечерело. Семья была простая, советская. Отец, мать и двое детей – девчонок младших классов. Я чувствовал себя там не очень ловко, Ромка тоже. В основном, удалось разговориться за столом, где Ромку расспрашивали про семью, ну а потом и меня про жизнь. Для нас было удовольствием уже одно то, что мы были в тепле и домашнем уюте. Ели с нормальной посуды нормальную домашнюю еду. Квартира у семьи была небольшая, мы посидели допоздна, рассчитывая, что сможем потом добраться или же остаться, но после десерта, оглядевшись, поняли, что места всем очень мало и решили прощаться. Вышли мы в ночь, дошли до остановки, стали ждать автобус. Кругом была мгла и холод. Время было уже близко к полуночи. Посмотрели мы на расписание, поняли, что все последние автобусы уже ушли и стали думать, что нам делать. Именно тогда мы стали прикидывать, сколько километров нам до казармы и за сколько мы сможем это расстояние пройти. В то время большинство подъездов жилых домов еще не закрывались замками, а потому на маршруте можно было в них зайти и отогреться. Это было более чем актуально, так как, собираясь в гости, мы оделись как можно приличнее – не допуская никаких дополнительных утеплений в одежде, как на параде. А потому мерзли. И чем дольше мы стояли на остановке – тем сильнее. С учётом того, что дорога в казарму представлялась нам лишь примерно, то идти мы не торопились, так как могли запросто в ночи, когда далеко не все улицы освещались полностью, заблудиться и выйти совершенно не туда. В конце — концов, мы нашли у себя в карманах мелочь, поймали какого-то позднего прохожего, который подарил нам жетон на местный таксофон (они, кстати, были своеобразными и отличались от тех, что были в Москве), отказавшись взять деньги, и позвонили тем самым знакомым, от которых только что ушли. Телефон-автомат. Слово то какое. В Москве и сейчас кое-где остались эти анахронизмы. Но тогда это действительно было востребованной частью социального обеспечения населения. Жетончики на телефон в кошельках встречались также часто, как копеечные монеты. Стоил там жетон, по-моему, также как и в Москве — две копейки.
Через полчаса мы уже с Ромкой спали валетом в тёплой квартире на кровати, которую нам уступили хозяева, расположившись сами, как мне казалось, в другой комнате частично на полу.
Утром, от неловкости положения, мы даже отказались позавтракать и, быстро выпив предложенный чай, выскочили снова на остановку. Утренний морозец щипал нос совершенно иначе, даже вместо вчерашнего ощущения безнадёжности появилось желание жить и искать смысл в этой жизни. Через пару часов мы были в казарме. На завтрак мы не успели, но это не стало причиной для горести. Нагуляв аппетит, поели хорошо в обед. Благо, что казарма была пустой. Потом отсыпались. Собственно говоря, это и был мой самый долгий выход из казармы за всё время нахождения в Казахстане. Все остальные выходы, даже в увольнительных на выходные, я заканчивал вечером, возвращаясь на ночёвку в казарму.
НЕОЖИДАННОСТЬ
После Нового года мы достаточно долго входили в учебный процесс, который и до нового года у нас шёл зачастую очень условно. Для нас, сидевших на чемоданах, это было еще менее актуально, потому что многим уже было понятно: уровень интеллектуальной подготовки с практически ежедневными отменой части лекций и семинаров в Казахской школе милиции на тот момент на порядок уступал любой другой школе на территории России. И мы это усугубляли тем, что даже на имеющиеся лекции зачастую не ходили, отсиживаясь либо в кубрике, либо сваливая в самоволку.
Но речь не об этом, а о том, что даже такого усугубления оказалось мало. Хотя, с другой стороны – первый курс в основном, содержал общетеоретические предметы, которые не составляли основы образования. Это история государства и права, теория государства и права, социология, политология и прочие вещи, которые были нужны для высшего образования в принципе в Советском союзе, а не просто в профильном заведении, которое выпускало юристов-правоведов.
Перед своим приездом сюда, после выпуска я переживал личную драму, расставшись со своей школьной любовью последних лет той поры. Любовь была яркая, со стихами, вздохами и прочими атрибутами детской и юношеской романтики, исключавшей любые аспекты пошлости и вульгарности. Но и ей пришёл конец. Что закономерно, большинству девчонок нравятся не одноклассники, а парни постарше. Восьмиклассницы влюбляются в девяти и десятиклассников (а тогда у нас была десятилетка), а десятиклассницы в студентов. Так и у нас произошло. Я как натура тонкая и чувствительная переживал остро, но, по большей мере, внутри себя.
В какой-то момент я случайно наткнулся на объявление в Московском комсомольце (а тогда это была совсем другая газета), в разделе знакомств для молодых и глупых. Писала девушка с таким же именем и фамилией, как и та, с которой я расстался. История её была не очень похожа на мою, но мне показалось, что сходство в чём-то всё же было. В результате я написал в редакцию, чтобы моё письмо передали ей. Тогда большинство газетных знакомств работали именно через редакцию. И стал ждать ответа. Потом закрутилось и поехало – экзамены, провал, поездка, КМБ… В общем, я вспоминал об этом, но уже не думал, что получу ответ. Практически забыл.
В один прекрасный день Ромка отловил меня на улице и поведал, что старшина набирает очередную группу добровольцев на охрану летнего лагеря, где у нас проходило КМБ. Обычно на это дело выделялось пять-шесть человек, которые жили там месяц в отрыве от всех. Для нас это было продолжением наших приключений и мы, собравшись, решили, что обязательно поедем. Поехать туда было своего рода «блатом», потому что позволяло существовать в свободном режиме, соблюдая минимум необходимых условий, и вырывало тебя из обыденности серых будней вялотекущей учёбы. До нас уже было две группы, и каждая из них имела какие-то глобальные залёты, то сматываясь целиком с территории охраняемого объекта, то напиваясь в хлам. Поэтому, после наших предложений о том, что мы можем поехать туда и ответного предложения от старшины – мы тут же определили круг тех, кто поедет с нами. В нашу компанию вошли собственно я, Ромка, Лёшка и Костя.
Костя Мицкевич – это отдельный персонаж, о котором стоит сказать пару слов в обязательном порядке. Во-первых, это чистый поляк, единственный на всю округу и все курсы. Во-вторых, это единственный парень из всех нас, который постоянно улыбался и при этом не выглядел идиотом. В третьих, его весёлость и жизнерадостность могла нейтрализовать самую лютую невыносимость серых будней. Но самое главное, что в отличии от всех нас, к нему прилипла не кличка или погоняло, а целое выражение, которое сопровождало его по жизни потом очень долго. По крайней мере, пока мы учились вместе.
Как-то раз, Костик, придя в столовую на завтрак, недополучил куска сахара. Это было единственное в своём роде эксклюзивное состояние Константина, когда на его лице с улыбкой до ушей одновременно присутствовало выражение глубокого разочарования и обиды. Это выражение приковало к себе внимание и старшины. Надо напомнить, что раздача на обеде была довольно напрягающим процессом. Прежде всего, тем, что было необходимо быстро раздать почти единообразные порции одинакового размера двум сотням человек за короткий промежуток времени, так как общее время на приём пищи было ограничено. Поэтому любая задержка, связанная с раздачей всегда становилась ЧП сиюминутного значения. В основном это получалось тогда, когда кому-то не докладывали подливы или же, не хотели дать вторую порцию по знакомству. Самое гнусное было тогда, когда вместо целого цилиндрика масла выдавалось по половинке. Это однозначно показывало на то, что масло своровали в наряде. Бывало такое редко, но случалось. И тут ступор на раздаче. Костя увидел нехватку поздно, и ему пришлось второй раз отстоять очередь к раздаче. Это уже было невероятным. Костя молча стоит и смотрит. Раздающий молча стоит и смотрит. Подскакивает Ербол, глаза бешеные, пена изо рта идёт, уже готов разразиться своей коронной тирадой «мы видели пот и кровь, пот и кровь, сынки», потом смотрит на выражение лица Кости и спрашивает «что не так»? Костя, не меняясь в лице поворачивается к Ерболу и говорит «сахара кусочек не хватает…». Ербол, увидев всё это, сопоставив ситуацию, едва сдерживаясь от смеха, рявкнул на всю столовую на раздатчика: «дайте этому поляку кусочек сахара!». Костя с зажатым в кулаке кусочком сахара пришёл и сел к нам за стол, где каждый из нас отдал ему по куску своего сахара, угорая от его поступка. С тех пор у нас пошла присказка «каждому поляку – по куску сахара!». И вот, четыре казахстанских мушкетера, из которых три русских и один поляк, собираются в дорогу, заступить на долгую зимнюю вахту по охране летнего лагеря.
Мы бегали на продсклад, получали коробки с тушёнкой и макаронами, пачки чая и любимого Костиного кускового сахара. Масло, сгущёнку и крупы. Во вполне достаточном расчётном количестве. Естественно, нас там обвешивали и обманывали. Естественно, мы этого тогда не понимали. Естественно, это было неважно.
Я как раз шёл с ящиком тушёнки в руках, когда меня окрикнул дневальный. Он тащил письма с почты. Я получил письмо от родных буквально дня три назад, а потому был уверен, что вряд ли мне что будет за это время. Но он шёл ко мне. Рядом с ним шёл наш замкомвзвода, а также Димка Серов и Кириллинский. За ними шёл Томай. Лица у них были напряжены и выглядели они растеряно. Пока они шли ко мне, я слышал, что наш замок говорил дневальному что-то по-казахски, но не понимал. Дневальный морщился и под конец, когда до меня осталось буквально три шага, отдал письмо в руки замку. Замок подошёл ко мне, остальные окружили меня со всех сторон и встали. Я молчал и ждал, когда мне объяснят всё происходящее. Замок положил мне руку на плечо и сказал: «ты это, держись, не переживай, всё будет нормально». Остальные обступили ещё плотнее. Я, сглотнув, неуверенно взял из его рук письмо и увидел, что это письмо моё, то самое, которое я писал в редакцию МК. На нём стоял штемпель возврата и пометка «адресат умер в конце октября».
Я присел на ящик с тушёнкой и ушёл в себя. Через какое-то время ребята оставили меня одного, забрав с собой ящик. Я сидел и думал, что мне делать. С одной стороны – это была трагедия. С другой стороны она была в другой жизни и настолько мимолётна, что я даже практически не помнил этого. Но это было. И этого не стало. Юношеское сердце, вероятно, требовало какой-то горести и тоски и теперь, получив это, с некоторым мазохизмом пыталось представить мимолётное, не случившееся увлечение как значимую часть своей жизни и, соответственно, потерю. Делало это моё сердце, совершенно не советуясь с разумом, а потому неосознанно. И я поддался этому чувству. Оставшиеся сборы я ходил как в воду опущенный, и никто меня не трогал и не теребил. В результате, как потом оказалось, у нас стащили половину ящика с консервами, что в общем количестве съестного было довольно критично.
К вечеру, погрузив всё в «шишигу» мы в её же кузове добрались до места.
ЗАЕЗД
На тот момент снег уже замёл всё основательно и сугробы, которые нас встретили по обочине дороги, были выше нашего роста. Подъехали мы уже к ночи, когда стемнело основательно. Водитель просигналил два раза и стал ждать, когда откроют ворота. Ворота у нас в лагерь были старые, сварные из труб, обычного советского формата. Совершенно не основательные из-за своей старости и покосившихся столбов, но всё также неуязвимые и по-прежнему напоминавшие мне все старые добрые советские фильмы про пионерлагеря, где такие же ворота отгораживают въезд на территорию. На воротах висел обрывок цепи, замотанный в два раза вокруг двух навареных труб, по одной на каждой створке. Венчал это замысловатое сооружение обычный амбарный замок. Мы, выскочив из машины, видели, как с той стороны один из курсантов с предыдущего заезда, судорожно пытается открыть его, чтобы мы могли въехать на территорию. Но, видимо, замок основательно промёрз и не желал поддаваться. Человек, развернувшись, споро заскочил на КПП, откуда тут же вынырнул с чайником в руке и плеснул кипятком на замок. Клубы пара окутали ворота и на какое-то время скрыли с наших глаз невольного привратника. За это время из КПП выскочил еще один паренёк и также быстро с сумкой в руке, выбежав через калитку, заскочил в кабину нашей «шишиги». Выглядел он весьма жалко, был одет как французы под Москвой, его стандартный спортивный костюм, который выдавался нам всем для занятий спортом, был натянут на китель, а под расстёгнутой шинелью, на шее было видно сразу два кашне. Худощавый, со впалыми щеками казах был белый от холода и практически не говорил из-за простуды. Второй человек, отпарив замок, открыл нам ворота, после чего машина, газанув, тут же оказалась рядом с КПП, которому и предстояло стать нашим домом на некоторое время. Мы стали разгружать свои вещи, попутно расспрашивая второго казаха о житье-бытие на этом месте. С нами тогда приехал сопровождающим наш замок, который помогал нам обустроиться и контролировал весь процесс передачи поста.
КПП, на котором нам предстояло жить представляло собой каменное помещение из одной комнаты с пристройкой. Комната была размером небольшим, в ней почти впритык стояли четыре стандартных кровати, с узким проходом между ними и небольшой письменный стол со стулом. Разгуляться было негде совершенно. Пристройка была где-то метра три площадью и включала в себя печку, занимавшую часть пространства и плиту. Рядом стояла тумбочка под вещи. Всё это ограниченное пространство было единственным жилым помещением на несколько верст вокруг. К нашему приезду оно было полностью выстужено с давно затухшей печкой и с запахом затхлости помещения, которое не проветривалось, вероятно, с самых заморозков. Окно там было одно, на той же стене, где стоял стол. Оно было заклеено и забито наглухо. Двери в пристройку и на улицу закрывались достаточно плотно, за исключением нижнего края, где утеплитель уже разлохматился и не представлял собой целостной защиты от ветра и холода. Это то самое КПП, которое я видел до этого только снаружи, когда мы вызывали на бой блатных. Теперь нам тут предстояло жить внутри.
Больше всего нас интересовало, где остальные два человека. Факт их отсутствия нашего замка ставил в неловкое положение, так как, увезя из казармы четверых человек, он было должен привезти обратно то же самое количество курсантов. Оказалось, что предыдущий заезд состоял из совершенно неопытных казахов, которые всю жизнь прожили в цивилизованных городских условиях со всеми благами, включая горячую воду и канализацию. Вызвавшись на эту поездку, они посчитали, что получал продолжение новогодних каникул, а потому, отнеслись к подготовке и пребыванию весьма халатно. Прежде всего, они умудрились еще перед отъездом продать часть своего продовольствия, а часть тушёнки поменять на сгущёнку. Дети, что с них взять. Прибыв на место, они в течение недели полностью одичали, перестали умываться и следить за собой, а также начали лениться таскать дрова и топить печь, считая, что плотно закрытые двери помогут им «надышать» нормальную температуру. Через две недели у них закончилась еда. Практически вся. Остались только галеты и немного макарон. После этого один из них, будучи жителем Караганды, просто тупо исчез в один прекрасный день. Через день трое оставшихся посовещались и отправили еще одного жителя того славного города домой, с условием, что он завезёт еды оставшимся. Парень не обманул и на второй день привёз им печенья и колбасы. Этого хватило растянуть еще на неделю, после чего они питались только чаем и остатками галет. Оба они полностью промерзли и довольно сильно приболели. Но, так оказалось, что именно эти двое, несмотря на свою неприспособленность к жизни в отрыве от городских условий, были довольно высокоморальными в отношении выполнения приказа в части касающейся оставления поста. В результате они дотерпели до смены. Пусть и в плачевном состоянии. Своего рода подвиг сильных духом интеллигентов, которые очень хотели быть мужчинами. Никакой связи с «большой землей» на КПП не было. Ни телефона, ни почтовых голубей. Я понимаю, что в наш век информационных технологий это дикость, но тогда это было для многих из нас обыденной реальностью. И заходя на такое дежурство, мы чувствовали себя в большей мере папанинцами, которые дрейфуют на льдине.
Инструктаж, который мы получили, был не очень сложным. В нашу задачу входило в основном не так уж и много обязанностей. Необходимо было минимум два раза в день совершить обход территории: вечером перед сумерками на двух дальних опорах электропередач в щитках переключить тумблеры и включить свет по периметру, а утром, наоборот, выключить. Чистить основную дорогу, которая ведёт к въезду и от КПП на территорию. Колоть двора и топить печь, поддерживая КПП в жилом состоянии. Быть всё время на КПП и встречать (провожать) всех высокопоставленных и не очень лиц, которые приезжают на территорию.
Собственно говоря, последнее было основным моментом, ради которого здесь были дежурства, а также основным моментом для «залёта». Случаи, когда наряд в полном составе проспал приезд кортежа, или же был в самоволке по еще осенним денькам, имелись и были известны. Делегации же, могли приехать совершенно неожиданно. В основном на генеральскую дачу, где заодно была и баня. В этом случае привезённые денщики быстро натапливали помещение, а также заранее старались предупредить наряд о прибытии. Обычно это выражалось в том, что за день до приезда на КПП приезжала машина с сержантом и дежурившим там доводилась обстановка. Прошлому наряду повезло, в их дежурство никто не приезжал, а потому с одной стороны они остались без наказания, а с другой стороны, теперь у сержанта была головная боль – где взять остальных двух курсантов. В его головную боль мы не вникали, а сразу занялись неотложными делами. Побросав вещи на кровати, мы, проводив машину в обратный путь, стали приводить в порядок жилище. Я вызвался рубить дрова, так как мой деревенский опыт позволял уверенно обходиться даже с самыми сучковатыми поленьями, которых было в избытке, а остальные занялись вытряской постелей, проветриванием помещений и чисткой от набившейся золы печки. К ночи мы успели хорошенько раскочегарить печурку, сварганить на плите себе подобие доширака с тушёнкой и, расхлебав всё это прихваченными весьма кстати с собой ложками, довольно развалились на кроватях. В первый день на включение фонарей, насколько я помню, мы забили.
САМОКОНТРОЛЬ
На следующий день мы разделили роли. Мне, как спортсмену, пришлось согласиться передать топор Костику и Лёхе, а самому заниматься пробежками вокруг территории и включением – выключением света. Готовка еды, которая была довольно примитивна, тоже была не на мне, а на ребятах. Итого, у меня было занято в день около двух часов. Хотя бегом получалось быстрее. Ещё часа два уходило на принятие пищи. Ещё час на гигиену. Ещё час на чистку снега. Итого шесть часов светового дня было занято. Однако, если даже спать по десять часов в сутки, то оставалось ещё восемь часов, которые нужно было куда-то деть. В этом и состояла основная сложность бытия.
В первый день я понял, что попал в компанию уверенных курильщиков и поругался с ними, договорившись, что курить никто в помещении не будет. Это условие было принято достаточно быстро. К тому же, я всё еще находился под впечатлением от письма и поэтому первое время был не в своей тарелке. Поэтому мне удалось не просто настоять на своём, но и убедить в этом трёхкратнопревосходящего противника. Моё нервное состояние стало очевидно для окружающих через пару часов после того, как я добился своего. Я решил покурить сам. И попросил у Ромки сигарету. До этого я не курил, и даже не думал никогда об этом. Меня не интересовал этот вопрос в принципе. И это не смотря на то, что мой дед курил долгое время, пока не бросил лет в шестьдесят. А тут я просто долго сидел, уставившись в одну точку и думая, чем бы занять свой мозг, который прокручивал внутри эмоциональный фон юношеского максимализма разбитой любви, которой и не случилось. Я взял коробок спичек и попытался закурить. С третьей попытки сигарета задымилась, и я понял, что для того, чтобы её зажечь, нужно было вдыхать через неё воздух. Через пару затяжек, а вернее, как мне казалось, затяжек, а на самом деле просто втягивания дыма в рот и выпускание его обратно, я забыл про сигарету и задумался о чём-то своём. В результате через минуту-полторы обнаружил, что сигарета погасла, и её пришлось раскуривать снова. И так несколько раз. Я сидел на пеньке, на котором мы рубили дрова, но, каждый раз выскакивая из нашей избушки, как мы прозвали КПП, Костя и Лёшка видели меня в таком настроении и, решая не мешать моим переживаниям, откладывали рубку дров, скрываясь снова в тёплом уюте каменных стен. А я сидел и пытался курить. Потом пошёл и взял у Ромки ещё одну сигарету. Так и сидел на улице пока не почувствовал, что промёрз весь до самых костей. Начало темнеть и я, бросив окурок, побежал зажигать. В смысле свет. Потом в течении где-то дней пяти я всё также стрелял сигареты у Ромки, пока в один прекрасный момент не сказал мне: «Диман, ты задолбал добро переводить, всё равно же не куришь, а так балуешься только». Я подумал и понял, что он прав, после чего курить перестал. Тем более, что сигарет было тоже ограниченное количество, а курили все трое довольно часто. А ещё через пару дней я уже и забыл, что сам курил. Вероятно, это изначально было не моё. Помогали справиться с хандрой занятия физической подготовкой в виде двухразовых пробежек в день и чистки снега.
Как я и говорил ранее, все наши обязанности были изначально между нами распределены и этим мы спасли себя от значительного количества неурядиц и споров между собой, что в изолированном коллективе играет очень большую роль. Также с самого начала мы разбили наш паёк на порции по минимуму, так как знали, что с учётом пропажи у нас есть недостача и до конца может не хватить. В результате мы ели три банки на четверых и спокойно этим обходились. С учётом того, что все мы были примерно одного склада ума, а также примерно одинаковых культурных традиций, то общение в свободное время сначала протекало довольно хорошо. У каждого из нас были свои прибабахи, над каждым из которых можно было вполне успешно поглумиться не вызывая раздражения объекта насмешки, так как через некоторое время наступала очередь следующего человека быть выставленным на осмеяние. У нас даже сложился определённый ритуал в отношении шуток. Я, как единственный, имеющий ранние залысины и похожий на Ленина в молодости был так и называем Лениным. Ромка за его увлечение футбольными прогнозами получал свою порцию шуток. Мицкевич, ясное дело, не обходился без кусочка сахара, ну а Лёшка имел особенность, благодаря которой никогда нигде не влетал, но постоянно везде участвовал, за что также был поругаем с шутками и прибаутками. Так мы и жили в мире и согласии почти неделю. Пока не надоело.
ДИСЦИПЛИНА
Вообще-то, нас, сборную группу из славян посылали отцы-командиры с расчётом на то, что у нас залётов не будет, потому что у нас понятие дисциплины и ответственности было несколько выше, чем среднее по казарме. Мы это понимали, ценили и обычно оправдывали. Через три дня нашего пребывания к нам подкатил на волге чей-то адъютант и предупредил, что вечером нагрянет начальство. С учётом того, что прошлый месяц никого не было вообще – для нас это было счастье, так как позволяло напрячься в самом начале и расслабиться после. Относительно. В результате генеральский кортеж был встречен вычищенной от снега дорогой, по которой все три машины подкатили к нашим воротам. Мы же, сделав вид, что ничего не знаем, сидели внутри КПП и по гудку водителя выскочили как Петрушки из табакерки по полной форме, что в условиях одичалой зимовки было для высокого начальства совершенно неожиданно. Лёшка чёткими движениями открыл замок, потом они с Костиком растянули в стороны створки ворот, а мы с Ромкой стояли в чистой и еще не мятой форме, при полном параде и отдавали воинское приветствие, усиленно выпячивая грудь. Всё это мы отрепетировали заранее, и вышло как в хорошем кукольном театре. Как потом, при отъезде нам сказал один из адъютантов, начальство даже смахнуло скупую слезу, впечатлённое столь высоким уровнем дисциплины и караульной выучки нашей группы. Попарились они в тот день не очень долго, толи поругались, толи ещё что, но выехали еще засветло и были точно также чётко отсалютованы на прощание всей нашей командой.
Вот после этого всё и началось…
Во-первых, через пару дней мы поняли, что все темы для разговоров уже исчерпаны. Более того, они все были повторены уже достаточное количество раз, которое низводило интерес до антипатии к каждой из них. У нас не было телевизора и радио, поэтому, даже в случае ядерной войны мы бы остались на месте, не успев добежать до убежища. Острое информационное голодание, скученность на нескольких квадратных метрах, юность, дурь в головах и жажда приключений в жопе сыграли свою роль. Сначала мы поругались. Потом оказалось, что я единственный из присутствующих, который мало того, что не курит, так еще и не выпивал ни разу. Друзья мои тоже не были алкоголиками, да и жизнь в казарме этому не способствовала, а прошедший КМБ и тем более. Но опыт употребления алкогольных напитков у каждого из них уже был. Насколько большой, я не знаю, но каждый из них хвастался, что огромный. Как и опыт общения с девушками. Я был простым деревенским пареньком, потому по простоте душевной честно сказал, что не имею никакого опыта ни в одном, ни в другом деле. И вообще, у меня душевная травма, которая позволяет мне послать всех в жопу. В результате большинством голосов было принято решение купить алкоголь.
Хочу сразу ответственно заявить, что к этому я никакого отношения не имел и не хотел иметь. Но моё мнение в расчёт не принималось. Более того, у нас были с собой деньги от нашего курсантского жалования и мы скинулись. И я тоже. Несмотря на то, что был против. Такова демократия. Ну и дружба тоже. В результате я остался один на страже всей территории, а беспокойная троица в один прекрасный день свалила по сугробам в сторону поселка, который до этого видела только два раза и то летом, пробегая в самоволке. Задачу-минимум, которую они поставили себе – это купить выпить. Два москвича и поляк ушли в снежную даль, а я, выругавшись про себя, проверил печку, выпил чаю и, оббежав территорию в ускоренном режиме, выключил свет. Ибо предполагал, что потом будет не до этого. И был прав. Хотя такого… я не предполагал. Думал, что днём просто будет не до этого…
УГАР
Мои товарищи пришли через три часа, когда я от нечего делать уже лёг в кровать и спокойно кемарил. Надувшись на них, ибо по голосам было понятно, что время они провели замечательно, решил не вставать и изобразить спящего. Лёжа на боку, отвернувшись лицом к стене и прижавшись левым ухом к подушке, я через правое ухо прекрасно слышал звон бутылок и характерное булькание. Слово характерное я использовал именно потому, что большинство напитков того времени так или иначе продавалось в стеклянной таре и разливались в обычные гранёные стаканы. Я вообще любил пить из стакана, особенно в поезде, где они снабжались подстаканником. Поэтому, не смотря на то, что я не пил и не знал, что и как, звук открывающейся бутылки и булькание наполняющегося стакана я распознал как Штирлиц доброе сердце профессора Плейшнера. Как только стакан наполнился, меня бесцеремонно растрясли за плечо и я сделал вид, что проснулся. Со словами: «давай, Диман», мне сунули в руки стакан, полный до самых краёв и … я его выпил. Спокойно, крупными глотками, как воду. Потом посмотрел на бутылку и понял, что через двадцать лет смогу с гордостью написать о том, что знаю вкус знаменитых советских «трёх топоров». И вот это время пришло! Вкус как вкус. Сладковато-приторный, с не так уж чувствующимся привкусом спирта, с ярко выраженным запахом сельской бормотухи, которую у нас гнали для того, чтобы нанять шабашников со стороны на покос или перекрытие крыши у сарая. В голове у меня ничего не зашумело, никуда я не поплыл, добавки не захотел, просто сел и сидел на кровати, слушая одобрительное цоканье своих друзей. Это был мой первый алкогольный опыт, который я запомнил и не придал значения. Перед этим первым был ещё один, когда у нас на школьном выпускном вечере налили по бокалу какого-то подобия шампанского, отхлебнув глоток которого я понял, что пить это точно не буду. Вот и тут, сидел я и думал, что такого люди находят в питие перебродившего сока. Потом тепло, разливающееся по телу, медленно овладело мной, предлагая откинуться снова в дремоту. Мы тогда ели довольно мало, а потому, на тот момент, можно сказать я выдул стакан портвейна на голодный желудок. Благодати моей помешал тот факт, что услышав о грандиозных планах моих товарищей по поводу продолжения банкета, я всё же решил воздержаться от сна. Оказывается, что мало того, что мои товарищи нашли где закупиться алкоголем, купили его, они успели за это время познакомиться с местными, найти каких-то девчонок, сговориться с ними, чтобы они пришли в гости, сходить в генеральский домик и проверить как там можно зайти без ключей… и еще купить местной травы. Той самой, которая росла на станции Чу. Я сидел и молча вникал в предстоящие планы. Костик, Лёшка и Ромка увлечённо «делили» своих новых знакомых, не забывая расписать и мне прелести той, которую они нашли для меня, при этом они также увлечённо спорили, кто с кем, где и когда уединится, особенно детально оговаривая генеральские палаты. Я человек в этом деле неопытный был и поэтому со всем легко соглашался. И с кем, и где, и как. Кивал головой и сидел помалкивая. Внутри меня зрело чёткое убеждение, что из затеи нечего не выйдет. Не потому что я пессимист, нет, просто вот было такое и всё тут. В общем, через полчаса после этого, у нас в дверь уже стучались девчата, которые знали дорогу к нашему КПП гораздо лучше, чем мы к ним в поселок. Тут снова пришлось вспомнить, что поселок был практически онемеченный, то есть его основное население было из выходцев с далекой германской земли. И девчонки, что к нам пожаловали на огонёк, были как раз представителями сего народа. Белолицые, румяные, чернобровые, с типичными именами Наташа, Катя и ещё кто-то. Я лично помню именно Наташу, которая села в центре нашей комнаты на кровать и стала щебетать не переставая о поселковых сплетнях, особенно о том, кто как у кого парня увёл и какие они все плохие – соседские сёстры. По её рассказам создавалось впечатление, что Санта-Барбара писалась именно в Долинке. Через час болтовни, когда были опорожнены ещё пара бутылок, выкурены две пачки сигарет, причем, не выходя из помещения, в нарушения всех наших договорённостей, парни начали тянуть девчонок «погулять». Я в этом не участвовал, в задымлённом помещении чувствовал себя хреново и тоже хотел пойти на улицу. За час с лишним от нас откололись две неохваченные вниманием девчонки, которые обиженно поджав губы, допив свои стаканы с портвейном, ушли в метель. Остались две, окружённые вниманием троих парней, а особенно заливающегося смехом польского интервента, вероятно желающего отомстить за все беды польского народа. И тут я понял, что когда на девчонок оказывают внимания больше, чем требуется, то они портятся буквально на глазах. В результате пеших прогулок, Лёшка умудрился уйти уединяться с одной из них где-то в постройках на территории, а Костик и Ромка неудачно пошутив, обидели свою гостью, и она ушла вслед первым двум. В результате Костик и Ромка вернулись на КПП, где один из них уже будучи неплохо так навеселе всё же решил еще и попробовать курнуть травы, которую они где-то раздобыли. В результате через полчаса начался концерт по заявкам, в котором присутствовал один зритель в виде меня, полностью угорающий и фактически неспособный на какую-либо осознанную деятельность поляк и прыгающий на пружинах кровати, имитируя выступление группы «Металлика» Ромка. Надо было срочно решать – или доводить себя до такого же состояния и быть на одной волне или искать свою волну. С учётом того, что курить я точно не хотел, внутри моего мозга созрел план покончить с непотребствами и выйти на трезвый путь. И я, накинув спорткостюм, побежал по территории, так как время уже было позднее, всё стемнело и нужно было зажигать фонари.
ЗАЛЁТ
И я побежал как Форест Гамп, который мне очень понравился, когда вышел три года спустя. Беги, Дима, беги… Я бежал, наматывая лишнюю дистанцию по дальним уголкам нашей территории, благо погоды стояли благостные и морозец был не очень сильный, а густые посадки деревьев практически не пропускали ветер. Я решил сначала сделать круг, а потом, завернув в столовку, снова оббежать территорию и включить фонари. В столовку я забегал по причине того, что хотел найти кружку для чая, так как у нас не хватало одной, которая неизвестно куда делать, а пить без подстаканника из стеклянного стакана горячий чай было не очень комфортно. Собственно говоря, и из алюминиевой кружки было тоже не очень удобно, но там можно было обмотать в пару слоёв ручку газетой, и можно было держать её удобно без того, чтобы обжечься. В общем, пробежался я через дальние дорожки к столовке, которая выглядела зимой как после бомбёжки, нашёл там на столе, примёрзшую кружку, отодрал её… В смысле оторвал от льда и побежал дальше с ней. На второй круг. На втором кругу моё гнетущее настроение начало улучшаться. Я тогда сам для себя выработал методику медитативного бега, когда бежишь и отключаешься от окружающего мира, сосредотачиваясь на покачивании туловища, или механическом перемещении ног в пространстве, погружаясь в мир внутреннего самоощущения в момент физической нагрузки. Через какое-то время теряешь ощущение самого бега и начинает казаться, что ты просто перемещаешься в пространстве. Единственный минус, что бег такого плана для меня был возможен в довольно среднем режиме скорости, практически без ограничения по дистанции. Это сейчас я знаю, что есть крейсерская скорость. Тогда я сильно переживал, что в этом состоянии я не могу прибавить газу. Включаться в него у меня получалось после трёх-четырёх километров, которые я пробегал сначала в обычном режиме. Потом научился раньше. Но в тот день просветление и отключение меня настигло на втором круге – ближе к пятому километру.
Пробегая мимо генеральской дачи, я обратил внимание, что там горит свет. Ну, думаю, хоть кому-то сегодня повезло. Добежал до столба с выключателем, опустил рукоятку в положение «включено», посмотрел, как на части вверенной нам территории зажглись фонари, и побежал дальше. Где-то через пару минут меня начали глодать сомнения по поводу дачи. Прежде всего, по факту того, что там горел свет. Свет горел на всех этажах. Я, конечно, понимал, что угар – это дело святое, но не до такой же степени. Времени от моего отсутствия на КПП прошло уже минут сорок, я решил двигаться в его направлении и спокойно, размеренным темпом побежал туда. Отсутствовал я где-то час в общей сложности. Подбегая к КПП, я застал следующую картину – распахнутые настежь ворота, стоящий на крыльце Ромка, одетый в кальсоны и нижнее бельё, поверх которого была накинута распахнутая шинель, а на голове красовалась сдвинутая на затылок ушанка. Ромка счастливо улыбался и, казалось, совершенно не замечал, что на улице холодно. Я отвёл его внутрь, где застал спящего мертвым сном поляка, который улыбался даже во сне. Прикрыв дверь и подкинув дров в печку, я стал греться, а заодно поставил чайник, чтобы опробовать кружку. Через десять минут на КПП влетел взмыленный Лёшка, который с круглыми глазами спросил меня: «ну что, они уже уехали?»…
В этот момент образовавшаяся сцена могла дать фору финальному аккорду в пьесе Ревизор, с малым исключением, которое заключалось в том, что я застыл в немом оцепенении, потому что пытался вникнуть в ситуацию, а остальная парочка застыла на своих кроватях совершенно естественным образом вне всяких внешних факторов.
Сцену разрядил ввалившийся в дверь «денщик», которого мы видели в прошлый визит высокого начальства. Он-то, окинув взглядом окружающую обстановку и произнеся сакраментальное «крррррасавцы…» обрисовал картину дня.
Получив удовольствие в прошлый раз, руководство решило приехать внепланово еще раз и попариться в своей баньке как следует. В этот раз, подъехав к воротам и издав короткий гудок машины застыли в снежной дымке, ожидая нашего выхода. Однако выход не состоялся. Ромка и Костик спали крепким здоровым сном, чей юношеский организм, вкусив запретных плодов, привнёсших определённые химические изменения в телах. Лёшка ушёл с подругой на дачу, в баньку, а Форест, то есть Ленин, то есть я был в разливе, то есть убежал включать фонари.
Простояв минут пять в полной темноте и тишине, почуяв спиной неудовольствие высоких чинов, водители вылезли из машин и зашли на КПП через распахнутую калитку. Подвешенный в воздухе топор честно рассказал им всё, что произошло тут до их визита. Крякнув и решив особо не подставлять спящих курсантов, водители взяли висевшие рядом с топором связку ключей, и вышли сами открывать ворота. После этого кортеж двинулся дальше, непосредственно на дачу. Как там выжил Лёшка — не знаю. Нас спасло одно обстоятельство. Фактически, только войдя в помещение, Руководство опять о чём-то переругалось между собой, что вылилось в основном на их адъютантах, которые оказались гораздо ближе, чем мы. Ссора была весьма серьёзная, и не объясняя нам её подноготную, «денщик» сказал, что пробыли на даче все не более двадцати минут, после чего, выпив по рюмке водки, все снова расселись по машинам и двинулись обратно.
На обратном пути водители хотели проскочить наш КПП быстрее, благо, что ворота так и остались открыты, чтобы не переместить гнев на нас, но им помешало одно обстоятельство. Этим обстоятельством был мочевой пузырь Ромки, который поднял его с постели и, не будя, выпроводил на улицу. Увидев открытые ворота на территорию, Ромка, где-то в подсознании, заподозрил неладное. Но отравленный алкоголем и нехорошей травой мозг решил, что лучшее решение данной проблемы будет совмещение всех потребностей в одну. В результате кавалькада машин уткнулась в спину курсанта, который стоя в центре распахнутых ворот, смачно отливал за территорию расположения нашего лагеря. Отливание длилось минут пять, в течение которых никто из водителей не осмелился подать звуковой сигнал, а сидящие на задних сидениях офицеры не стали их об этом просить. Отлив, Ромка оправил ширинку и повернулся. Его взору неожиданно предстал весь кортеж руководства в своей красе. Тут в Ромкиных мозгах щёлкнула программа отработанных действий и он, чётко развернувшись на пятках, отмахивая руками, строевым шагом отчеканил до крыльца КПП, где сделав разворот на сто восемьдесят градусов, подставил ветру развевающиеся полы шинели и, вздёрнув подбородок, застыл, отдавая воинское приветствие. Нежно голубое нижнее бельё удачно контрастировало с окружающей обстановкой и придавало отдельный шарм торжественности события.
Кортеж уехал. Через некоторое время, вернулась машина с одним из адъютантов, чтобы проверить жизнеспособность оставшихся курсантов.
Крякнув, денщик произнёс: «вот ведь только что было же всё идеально… полдня и всё в разнос, умеете же»…
ДОЖИВАНИЕ
Последствий никаких особо не наступило. Нас спасло несколько факторов. В первую очередь тот, что офицеры были заняты своими делами и, поругавшись, не были сконцентрированы на внешнем мире. Также тот факт, что это случилось, фактически в начале нашей смены, а не в последние дни и за это время до приезда обратно страсти поутихли. Дальше наши дни потянулись однообразно и серо. Я по-прежнему оббегал два раза в день территорию, иногда, впрочем, забивая на это дело, а остальные занимались своими делами. Девок больше не водили, спиртное и прочее не приносили. В первую очередь потому, что деньги подошли к концу – практически всё умудрились просадить в тот самый день. С этим самым фактом наше существования на объекте пришло к тому дню, когда продовольствие подошло к концу. Мы урезали себе паёк до одной банки тушенки на всех в день и два приёма пищи из макаронных изделий. Сгушёнки уже не оставалось, и мы экономили последние куски сахара. Который, к слову, тоже подходил к концу, учитывая наличие у нас в команде одного поляка.
Оставшиеся дни были наполнены спорами и поисками возможностей найти еду. Пару раз мои товарищи выходили на «охоту», чтобы поесть в домах местных жителей, учитывая некоторое знакомство с дочерями некоторых из них. Благодаря вынужденному характеру целомудренности того случившегося знакомства им это даже удалось как минимум один раз, после которого у нас появилась буханка чёрного хлеба и что-то еще из провизии.
Снега становилось всё больше и больше, чистить его хотелось всё меньше и меньше и с каждым днём мы всё больше рисковали приблизиться к тому же состоянию, что и наши предшественники. Однако нашу русскую команду спасло совершенно простое обстоятельство, которое, как я уже стал понимать, свойственно было только нам – мы ссорились. Тупо по мелочам, из-за всякой ерунду. Просто потому, что нам нечем было заняться. То Лёха закурит в комнате в моё отсутствие и я, прибегая после обхода, начинаю ругаться с ним, то Костик слопает последний кусок сахара, и Ромкино подтрунивание над ним перерастёт в перепалку. То просто выведет из себя Ромкина привычка исписывать листы таблицами несуществующих результатов матчей. Или всех достанет моё занудство по поводу здорового образа жизни и совершенное отсутствие жизненного опыта в отношении всех прелестей бытия. В общем, именно эти конфликты и держали нас в узде, так как именно желание не дать повода найти в себе ещё какой изъян заставляло нас умываться, чистить одежду и выглядеть людьми не смотря на все обстоятельства. Кроме того в окружении снега в помещении размером чуть больше кухни дома хрущёвской планировки другого выбора просто не было. Если кто-то обижался, то максимальное расстояние, на которое он мог отдалиться от обидчика, было в пределах двух-трёх метров. Максимум.
Про нас вспомнили на несколько дней позже срока замены. Скорее всего, причина была банальна. Изначально, казавшаяся райским отдыхом от серых будней учёбы, данная командировка на охрану летнего лагеря потеряла своё очарование после нескольких заездов и описания того, что тут творится и как приходится жить. Да и к тому же, количество курсантов из самой Караганды, которые могли, если что, как наши предшественники «вызвать подкрепление» и привезти доппаёк, было ограничено. Но, дисциплина есть дисциплина и новый состав прибыл. Это были тоже городские казахи, кто-то с Алма-Аты, а кто-то с других городов. Мы, перед отъездом поделились наскоро своим опытом, в том числе и горьким, поведав им обстоятельства бытия, которые желательно исключать, но, судя по загоревшимся у них глазам, юношей, которые впервые окажутся без всякого надзора, информация о том, что тут недалеко можно достать выпить и покурить не показалась им крамольной.
Мы, точно так же, как наши предшественники, закинули свои вещи в машину и поехали обратно в расположение. Причём, насколько я помню, мы выпросили у сержанта вернуться своим ходом – автобусом, который ходил до автовокзала, чтобы по дороге иметь возможность остаток дня прогулять в городе и купить к чаю печенья на деньги, которые нам привезли в качестве денежного довольствия за месяц.
Как там после нас они были – жили, я уже не знаю. Да и не интересно это было. Мы добрались до казарм, заварили, наконец-то крепкого чаю, напились его, наскоро поделились впечатлениями с остальными друзьями и завалились спать.
О своих переживаниях и опыте курения я на тот момент уже забыл и не вспоминал более.
УЧЁБА
За время нашего отсутствия учебные занятия стали более или менее регулярными. Мы начали обрастать конспектами, постепенно запасаясь знаниями, которые можно было перенести на следующий курс. Но, откровенно говоря, всего этого было очень мало и с высоты сегодняшних лет напоминает опыт организации церковно-приходских школ, которые создавались для того, чтобы дать минимум знаний, необходимых в повседневной жизни, а не развить человека, дав ему способность к самостоятельному познанию жизни. Так и тут. Я практически никогда не видел курсантов своего курса в библиотеке. Тягу к знаниям демонстрировали не более десяти процентов от учащихся. Из оставшихся еще десять процентов умело её имитировали. Остальные просто проводили своё время. За весь семестр я исписал не более сотни листов, что в обычное время даже для последних классов средней школы было маловато.
Иногда, чтобы хоть как-то занять курсантов, Руководство устраивало общественно-полезные мероприятия. И если чистка снега еще вполне могла сойти за развлечение, то знакомство с какими-то древними акынами, которые приходили в лекционные залы, куда собирали всех курсантов, было весьма спорным в этом отношении. Прежде всего, потому, что акыны говорили только на казахском языке. Причём говорили весьма тихо и малозначительно. Пытаться расслышать что-либо сидя даже на четвертом ряду было нереально. А лезть в первый ряд со славянской мордой даже мне казалось неуместным. Тем более что некоторые казахи, сидящие на первых рядах, судя по их лицам, точно также понимали далеко не всё.
Так и жили. Иногда даже, под конец семестра, мы сдавали зачёты. Сдача зачёт проходила по классической схеме Ералаша – со шпорами, списыванием и подсказками, в том числе и от преподавателей. Пытаясь сначала готовиться честно, я посмотрел на весь этот бардак и забил. Было очень странно пытаться готовиться отвечать на вопрос в то время, когда сидящий рядом с преподавателем казах пытался подобрать русские слова, чтобы сказать что-то вроде того, что он учил, но не помнит. Через некоторое время я плюнул на это дело и, пользуясь запасом старых знаний, вполне спокойно сдал Историю государства и права. А потом еще парочку маловажных общеобразовательных дисциплин. В них я иногда подсматривал в шпоры и списывал. Уже не особо обращая внимание на взгляды преподавателей, которые по-прежнему, отличались высочайшей лояльностью к курсантам. Впоследствии у меня закрадывалась мысль, что преподаватели просто забыли, кто из курсантов, на что именно договорился по баранам и обходительны были со всеми. Хотя представители «дикой дивизии» у них всё также вызывали приступы идиосинкразии.
Если что и вспоминается с самой меньшим по степени значимости впечатлениям, то это именно учебный процесс. Для меня, довольно успешного бывшего школяра это было тягостно. Я любил учиться и хотел учиться. Видя, что учебный процесс тут находится в стадии образовательных послереволюционных рабочих кружков, и, понимая, что на то, чтобы это изменить потребуется очень много времени, которого у меня нет, я всё больше стремился вернуться в Москву. Иногда даже подумывая, что вполне можно поехать и не по месту жительства – пусть даже в Новосибирск или Орёл. Такие варианты я обсуждал с товарищами, но, понимания не находил, потому что они хотели именно домой. В Москву.
Ну, значит, все там будем, решил я.
ДНЕВНИК
В каждом заведении есть магазин. У нас был ларёк с продуктами и ларёк с канцтоварами. В основном ни тот, ни другой мы не посещали. Продуктов нам стало хватать – ели мы нормально, а к чаю было выгоднее купить в городе что-нибудь. Канцелярия же нами была получена частью казённая, а частью закуплена также в городе. Благо, что много её не нужно было. И вот, как-то раз, проходя мимо ларька с канцелярией, я остановился и решил купить себе что-нибудь на память о Казахстане. Было это уже в феврале, отъезд наш стал событием решённым, а вот что с собой взять на память я так и не придумал. У меня были призовые часы, но они не особо связывались эмоционально. У меня была форма, но её придётся сдать. В результате я уставился на витрину ларька и стал думать – что можно было купить. На тот момент, краткосрочно отболев в восьмом классе марками, увлечения которыми у меня было где-то полгода, я не испытывал потребности в подобном непрактическом накоплении на память открыток и иже с ними подобных изделий. И вот, стоя уже минут десять, я наткнулся взглядом на тетрадь. С виду обычная тетрадь, в виде ежедневника без датировок, разлинованная в простую линейку. Особенностями было то, что этот ежедневник был обёрнут в обложку по подобию старых советских дневников, только с казахским узором по краю. Цвет бежевый, что мне всегда был приятен и все листы были цветом разделены на четыре части по сезонам. Вертел я его в руках, вертел, вызывая неудовольствие бабки, сидевшей за прилавком, потом понял, что как-то теплится он у меня в руках и решил взять. Стоил он тогда в районе трёх рублей, что было существенно по сравнению с остальными изделиями, но я подавил свою жабу, пытавшуюся провести захват меня сзади за горло, и купил его, отсчитав часть денег мелочью.
Придя в кубрик, я положил сию покупку на колени и подумал, что можно написать в нём такого, чтобы положить начало всем записям. Думал долго и ничего не придумал. Разозлился на свою бестолковость и засунул его в свои вещи подальше в тумбочку.
В дальнейшем этому дневнику предстояло сыграть значительную роль в становлении моего мировоззрения, но об этом будет рассказано позже. Когда я распакую вещи и понесу его на занятия уже в московскую вышку.
МАХАЧ
Ещё одну черту, характеризующую то сообщество, куда я попал, мне также хотелось бы выделить отдельно. Поначалу она мне не сильно бросалась в глаза, и, прежде всего потому, что в моём характере эта черта точно также присутствовала. Лет в шесть я начал подтягиваться на лестнице, по которой лазили на чердак, в семь лет мне дед сварил из чугунок две гантели, которыми я занимался, в восемь лет я пошёл на самбо, в «Самбо-70», в десять лет на рукопашный бой к ученику Касьянова, который приезжал к нам в воинскую часть, где мы тогда жили, всё это сопрягая с плаванием и физической подготовкой в школе, которая на тот момент у нас была весьма продуктивной. И, когда приехав в КВШ, я увидел, как практически каждый второй из курсантов-казахов мог махнуть «маваши» в голову, а каждый третий сделать то же самое в прыжке с разворотом, то воспринял это как само собой разумеющееся. Даже более того, это было для меня комфортнее в плане общения. Было достаточно продемонстрировать, что твои навыки, по крайней мере, не уступают заявленным, махнув ногой или рукой как надо, после чего, наладить нейтралитет с понимающими людьми было проще простого. Из «дикой дивизии» навыками каратэ обладали очень мало курсантов. Это тоже был отличительный признак. Но зато большинство из них были борцами, способными спокойно схватить вес в полтора раза больше самих себя и, раскрутив, швырнуть в сторону. Это я опробовал на своей шкуре один раз, приземлившись боле менее удачно на кафель, после чего в драке держал дистанцию и в борьбу не вступал. Но и там тоже, будучи в состоянии продемонстрировать не только готовность и способность дать отпор, но и то, что считаю, подобное взаимодействие само собой разумеющимся довольно часто сводило весь конфликт к взаимному переглядыванию и паре фраз. Со временем я стал понимать, что большую часть конфликтных ситуаций закладывают люди, которые не представляют собой хоть сколь значительной величины в единоборствах. Более того, именно «середнячки», которые зачастую не способны в одиночку дать отпор, собираются в группы, которые и занимаются третированием окружающих для своего собственного самоутверждения. Были и те, кто вообще не занимались единоборствами. К слову говоря, в процентном соотношении больше всего игнорирующих это дело было у нас, русских. Включая и русских, которые жили в Казахстане. Но, не смотря на то, что спортивная подготовка не была желанной целью большинства из нас, всё это довольно уверенно компенсировалось чёткой уверенностью, способностью и готовностью дать с размаха в голову и навесить пинка. Пусть неуклюже, но с остервенением и от всей души. Как ни странно, но это компенсировало воздействие на нас со стороны «спортсменов».
Последние классы в школе прошли для меня, в том числе и под флагом обмена тумаками со старшеклассниками, либо с учениками соседних школ и микрорайонов, а потому, само по себе восприятие части жизни как необходимость доказывать окружению, что тебя нельзя просто так задеть являлась на тот момент вполне естественным. Даже более того, необходимым. Дифференциация общества семнадцатилетних на тот момент шла не по цвету штанов и их форме, а способности ударить в прыжке ногой в голову или же провести четыре качественных удара руками за одну секунду. Естественно, что такая среда не была монолитной и однородной. Более того, она была не единственной. Были мажоры, были «сынки», были «блатные», были просто ущербные. Но определённые части общества, а в первую очередь, всевозможные военизированные в разной мере училища, отсеивали весь этот шлак, либо в течение кратчайшего времени перемалывали в труху, из которой потом делали кирпичи. Да и на «гражданке» на тот момент большая часть шестнадцатилетних делилась не на тех, кто пил и тех, кто кололся, а на тех, кто качал железо и на тех, кто околачивал груши. И те и другие любили спорить о том, чей путь круче, используя, в том числе для подтверждения своей правоты и подручные средства, начиная от нунчаку, и, заканчивая арматурой. Иногда, но, очень и очень редко, в дело вступали ножи, но это уже было уделом тех, кто пришёл из армии в своих собственных разборках.
Поэтому, смотря с высоты прожитых лет на тот отрезок своей жизни, я лишь потом стал понимать, насколько напряжённо себя в такой обстановке чувствовали те, кто попал в неё впервые, прибыв из тёплых объятий мамы и папы, а также потратив все предыдущие годы на завоевание разряда по шахматам. А такие были. И здесь тоже была заметна разница в отношении к таким людям, как в русской среде, так и в среде казахов. У казахов это было довольно просто – не тянешь, сдался, сломался – пошёл вон, ты чужой и, не смотря на то, что ты той же крови, ты всё равно будешь на побегушках до конца дней. А у нас, напротив, если человек даже не тянет, сдаётся, ломается, но при этом просит помочь, то его тянут, за него впрягаются вплоть до вызывания конфликта на себя. С такими «пристяжными» возятся до тех пор, пока они не начинают забивать на свой «внутренний круг», игнорируя усилия, которые направлены на помощь в их становлении. Это как с теми чмырями, которых я описал в соответствующей главе, когда помогать бросили ровно в тот момент, когда эти ребята сами выделили себя из общей среды, начав косить от всего, чего только можно было представить. Случай редкий и, потому запомнившийся.
Так как пробыть в КВШ и не пройти через мордобой было менее вероятно, чем восстановление коммунистической идеологии на территории всего Советского союза, то рано или поздно даже бывшие уже мажоры и папины мальчики огребали и учились давать сдачи. Других вариантов просто не было.
Где-то к зиме, когда всё вошло в обыденное русло, у нас было две серьёзные драки с казахами, но, уже не сколько из-за национальных особенностей, сколько из-за нежелательных нарядов. Самой отвратной работой в наряде было … вытирать мочу с лестницы четвертого этажа. На пятом этаже в одной половине в кубриках жили мы, русские, а с другой казахи. На четвертом этаже часть диких. И, особенно после сильного похолодания, когда вылезать из тёплой постели для того, чтобы спуститься на первый этаж в сортир местным было лень, они справляли малую нужду прямо на лестницу. Выглядело это отвратно и к утру начинало вонять как в конюшне. На утренние занятия приходилось пробираться по самому краю. Сержанты ругались, Пастухов рвал и метал, но толку было мало. Закончилось это тем, что наряд по казарме отказался мыть эту лестницу не взирая на угрозу дисциплинарного взыскания. Поняв, что в чём-то они правы, сержанты назначили в наряд казахов с четвертого этажа. «Дикие» попытались уклониться, свалив это на пятый этаж, но неудачно. Нами было высказано довольно резкое опровержение, после которого вечером нам пришлось держать оборону, используя всё тот же чайник.
После удачного противостояния, когда ссыкуны поняли, что мочиться на лестницу себе же дороже, подобные эксцессы прекратились.
Практически сразу после этого, наш местный «брюсли», который возрастом был гораздо старше каждого из нас, и, судя по всему, неплохо жил и без погон, но просто хотел получить образование, организовал секцию по каратэ. Человек был очень подготовленный, призер союзных и республиканских соревнований, способный не просто единожды пробить с ноги, но после этого повторить это, а потом еще и ещё раз без потери равновесия и заметных колебаний пульса. Был он сухощав, среднего роста, спокойный, но имеющий характерную взрывную жилку, которую я встречал у мастеров, которые еще не вошли в возраст безусловного умиротворения. За несколько занятий в месяц он стал брать от десяти рублей. Занимался, судя по всему, по согласованию с Руководством школы в нашем спортзале поздно вечером, после всех занятий. Мы туда не ходили, но пару раз я глянул в зал и увидел, что полсотни людей, в основном казахов, стояли в глубокой кибадачи и без всякой отдачи слушали повествование сенсея о том, что всё начинается с малого. Так как я это прошёл уже лет пять назад до этого, то просто закрыл дверь и больше туда не ходил.
Зато стало заметно, насколько спокойней стала среда казахов, которые перестали взбрыкивать и пробовать силы на всех окружающих, видимо потому, что там, в зале им объяснили, на каком этапе развития они находятся в плане единоборств. Это был очень большой плюс, который значительно снизил агрессивность среды и позволил нам снова вдариться в свои собственные внутренние разборки, переключившись на самих себя.
ТОВАРИЩИ
Не упомянуть тут товарищей, с которыми меня свела судьба было бы совершенно неверно, так как каждый из них – часть моего жизненного пути того времени. И не будь каждого из них, вполне возможно, что жизнь бы моя сложилась совершенно иначе.
И если с Ромкой и Лёшкой я еще долго имел тесные контакты, учась уже в Москве, то остальные мои сокурсники после моего отъезда фактически канули для меня в неизвестность. Как и всегда, в юности, надеешься на то, что будешь поддерживать контакты, записываешь телефоны, адреса, собираешься писать, а потом круговорот нового этапа захватывает тебя и как цунами несёт в сторону новых берегов. Но рано или поздно, в волнении житейского моря наступает затишье и появляется время вспомнить тех, с кем плыл когда-то на одной волне.
Томай. Наш «главный». Крепкий как молодой дубок, что вполне соответствовало значению фамилии, он обладал ясным умом, смекалкой и организаторскими способностями. Кроме того, своей физиономией он всегда напоминал морду довольного кота, который только что оторвался от миски со сметаной и потому его так и звали «Кот». Он участвовал во всех наших начальных передрягах, лишь изредка пропуская самые откровенные глупости, в частности самоволки.
Вадим. Спортсмен. Отличник боевой и политической подготовки. Человек, который настолько социален, насколько это возможно и допустимо в любой ситуации. Ни одной передряги он не пропустил на моей памяти, был готов подписаться в драке в любом соотношении за своих, лишь бы его взяли. Хотя вряд ли кому пришло бы в голову, его не взять на такое дело.
Валерка. По внешнему виду он мне всегда напоминал среднего из мультфильма про трёх запорожских казаков. С таким же характером, только без усов. Ну, они тогда у нас мало у кого были. Был, наверное, самым спокойным из всех в отношении авантюр и похождений.
Димка. Тот самый «Шкаф», который был для нас пробивным тараном во всех спорах, которые так и не стали драками. Нося пятьдесят шестой размер, который был лишь слегка ему велик, он внушал почтение даже для служивших сержантов. Был умён и рассудителен более чем любой из нас. Большую часть времени, что нам удавалось побыть с ним в компании, будь то самоволка или увольнение, мы проводили в беседах о смысле жизни, что лично меня несказанно радовало. К сожалению, впоследствии он сильно подорвал своё здоровье, заболев менингитом. Я дважды навещал его, но видеть его слабость мне было очень больно.
Сергей. «Полковник». Вылитый «Костик» из «Покровских ворот» — только с гусарской безалаберностью, снабжённой приправой из воинского честолюбия. Рубаха-парень, которого я больше всего запомнил по его фирменным джинсам, которые ему удалось сохранить для самоволок. После того, как мои штаны полностью истёрлись, я как и некоторые другие наши товарищи, вставали в очередь к нему за джинсами, чтобы сбегать в город. Я до сих пор помню, как ходил по Караганде в них, стараясь прикрыть не застёгивающуюся ширинку со сломанной напрочь молнией отлогом куртки.
Костя. Поляк. Хоть большая часть времени этим мачо была проведена вне нашего коллектива, но забыть его в принципе невозможно в силу невероятного его жизнелюбия и жизнерадостности, которую он рассеивал вокруг себя, щедро осыпая друзей и просто случайных встречных. Ходили слухи, что он всё же умудрился выиграть у Баймурзина партию в бильярд и получить неделю отпуска.Но это уже легенда, которая родилась сама по себе и без нашего участия.
Вспоминаю Ербола с его «мы видели кровь и пот», вспоминаю Еркена, который был, на мой взгляд, образцом для представления о том, каким должен быть казах. Безусловно, вряд ли забуду голос и походку Пастухова, который был для нас пусть и далёкий, но самый настоящий родной человек по своему духу и отношениям.
ДОРОГА ДОМОЙ
И вот настал тот день, когда нам было вручено предписание о переводе. С одной стороны долгожданное событие, а с другой стороны тревожное ощущение от возвращения туда, где прошли первые полгода неразберихи в государственной власти, обжигало нас всех желанием нового этапа. Лёшка уехал первым, получив денежный перевод от родителей, он улетел на самолёте. Мы с Ромкой решили не напрягать родственников, и купили билет на поезд самостоятельно. Целый день мы бегали с «обходным», сдавая своё обмундирование на склад. Каким-то образом нам удалось оставить за собой комплект формы при переводе де-юре в другое государство. Каким образом это получилось, я до сих пор не могу понять, но, если бы этого не было, то мы бы поехали зимой домой фактически голышом, так как вся наша гражданка включала в себя лишь пару маек, свитер и тапочки. А так – мы даже умудрились найти нормальные погоны на шинели вместо рубашечных, оформив всё должным образом так, чтобы не было стыдно показаться на глаза. Получилось всё в спешке, второпях и вообще сумбурно. Мы даже не всех застали из своих друзей по казарме, чтобы попрощаться. Некоторые на несколько дней уезжали, так как время было зимних каникул в пару февральских недель. Попрощались с Пастуховым, с Еркеном, с теми, кого застали на месте и пошли с сумками на вокзал. Почти сразу и сели на поезд, не успев толком на прощание рассмотреть вокзал, который я практически не запомнил, в отличие от множества других посещённых мест. Чем ближе был отъезд, тем острее было желание его ускорить. И только сев в поезд, я немного успокоился, так как ускорить сам поезд уже не было никакой возможности. Честно говоря, денег у нас тогда после покупки билетов не было вообще. От слова совсем. Каким-то образом мы истратили все запасы от полученного жалования, а уезжали до того дня, как нам выдавали новое. То есть под конец месяца. Я еще умудрялся несколько раз отправлять матери какие-то небольшие суммы переводом, экономя на всех маломальских тратах, так как гордость от того, что я мог помочь своей матери давала мне сытость душевную, что гораздо важнее набитого брюха. Хотелось быть взрослым во всех отношениях. В результате в поезд мы сели, не имея денег вообще, за исключением меди в карманах, и с куском сала, размером с ладонь на двоих и уверенностью, что нам этого вполне хватит на два с половиной дня пути. Да и не важно. Мы тогда были готовы ехать в товарняке, лишь бы вернуться домой. Нас не сколько гнало что-то из Казахстана, к которому мы уже привыкали, как то ощущение неизвестности творящегося у себя дома. Эта тревога, ощущение непонятных нам перемен, которые происходили без нас, гнали нас домой сильнее всех невзгод и передряг. Было и желание учиться, получать качественные знания и опыт, но все они в это время были далеко на втором плане. Первое – это всё же в полной мере не осознаваемая из-за нашего юного возраста, подспудная тревога за родных и близких, за то, что у нас дома происходили неведомые нам изменения, которые влекли за собой наступление нового, совершенно непонятно нам порядка вещей.
Мы сорвались рано утром, еще до начала занятий, и первый день еще не сильно ощущали голода, хотя не успели даже позавтракать в нашей столовой. Однако к вечеру мы отрезали первый ломоть от нашего куска сала. Съев по куску, еще один кусок мы предложили солдату, который ехал с нами после демобилизации к себе на родину. Мне было не жалко, так как кусок сала был Ромкин, который он по дружбе считал общим, а Ромке, как человеку, который на тот момент курил как паровоз, хотелось курить. А сигарет у него не было. Зато они были у солдата. Так мы и прожили два дня. Кусок сала на троих, потом Ромка с солдатом шли курить, а я сидел у окна и смотрел на дорогу. За окном все сливалось в единую серо-белую полосу грязного снега, усиливая и без того навеянное чувство тоски и тревоги. На исходе второго дня голод стал ощущаться довольно сильно, но кипячёная вода из титана позволяла мне заглушить это чувство так же, как Ромке помогало курево. В Москву мы приехали во второй половине дня, когда весь народ суетился на улицах. Это было первое отличие, которое бросилось мне в глаза от той Москвы, из которой я уехал. До этого столько народу на улицах в середине дня не было. А сейчас улицы, казалось, были заполнены людьми, каждый из которых куда-то шёл, уткнувшись взглядом себе под ноги.
Ромку встречали родители. Мы попрощались, зная, что скоро увидимся на учёбе в новом месте. После этого я поехал домой. Мать я не предупреждал, что приеду в этот день. Во-первых, не было денег на звонок. Во-вторых, посчитал, что раз я писал о том, что возвращаюсь с неделю назад, то значит, это не будет неожиданностью. Проезд в то время для сотрудников милиции был бесплатным ещё и я спокойно доехал до нужной мне станции метро Тёплый Стан. Когда я уезжал – это был Черёмушинский район, а когда приехал это стал муниципального округа «Теплый Стан» в составе ЮЗАО. На тот момент вокруг метро начали застраиваться ларьки, которые поражали своей разношерстностью и пестрели своей внешней неповторимостью при абсолютно одинаковом содержании. Не было еще ни супермаркетов, ни торговых рынков, ни новой остановки. Сначала, в дороге, еще в метро я пытался вглядываться в лица людей, но потом бросил это занятие, став просто рассеянно смотреть по сторонам, пытаясь прочувствовать свои собственные ощущения от возвращения. Сев на первый попавшийся автобус в сторону дома, я доехал до своей остановки и пошёл по тропинке. Шаги были лёгкие, казалось, что закончился какой-то важный этап в жизни. Припорошенная свежим снегом пустая тропинка вела меня к дому. Народу на дорожке было мало, но когда я вошёл в сам поселок – увидел, что и там была суета на улице. Кто-то стоял около магазина, судача о чём-то с прохожими, кто-то у подъезда обсуждал новости с соседями. Лёгкие пушинки падали с неба на мою шинель, изредка я ловил на себе взгляды посельчан, но никто не здоровался со мной, не узнавая, а я не хотел навязываться, стремясь быстрее домой. Рядом с домом увидел мать, которая выгуливала какую-то белобрысую псину. Мама взмахнула руками и пошла навстречу, а псина, опережая её и виляя хвостом, подбежала ко мне первой. Эта собаченция умела втереться в доверие…
Дома, скинув с себя всё бельё, которое носил третий день не снимая, я залёг в ванну на целых полчаса, а потом сел за стол. Как ни странно, но есть особо не хотелось. Перетерпев или же просто перегорев на этот день, я, немного пожевав, пошёл к своим книжным полкам, выбирая книги, которые приобрёл еще до своего отъезда, но так и не успел прочитать. Перебрав их все, я взял старую, Алистера Маклина «Пушки острова Наварон» и залёг на диван за чтение. Незаметно для себя заснул. На следующий день, проснувшись, я осознал себя дома окончательно.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Через пару дней, проведённых в ничегонеделании, я вышел на учёбу. Особенность была в том, что каникулы в московской вышке были чуть раньше и уже закончились. Мои товарищи уже вышли два дня назад, а я, забив на это обстоятельство, догулял по «казахстанскому курсу», выйдя позже. Представился начальнику курса, подполковнику внутренней службы, который отвёл меня в группу и представил уже ее командиру. Так и начались мои новые учебные будни в Московской высшей школе милиции. Что можно сказать о том, как повлияло на меня пребывание полгода в Казахстане? Буду откровенным – на момент моего прибытия, я не ощущал ничего, что можно было бы назвать пониманием пройденного этапа. Тот возраст и те изменения стали мне видны лишь по прошествии времени, когда с высоты прожитых лет можно было откинуться назад в воспоминаниях и ощущениях и понять, как отличался юноша в августе 1991 года от юноши в феврале 1992 года. А тогда, моя жизнь текла плавно, и я не видел минуемых мной уступов и порогов, считая все это частью общего потока.
Я не вписался плавно в новый коллектив. Практически через несколько дней, в столовой, мой согруппник, по обычной курсантской привычке схватил стакан с компотом раньше своей очереди, прямо передо мной. В результате я наехал на него, используя вполне умеренный, по своему разумению тон. Видя, что человек не понимает серьёзности, предложил после обеда прийти на лестничную площадку между этажами, где редко кто ходил и попробовать объясниться на руках. Мне казалось это абсолютно правильным и естественным. Ну и к тому же, учитывая время пребывания без драк на тот момент я ощущал чёткую потребность в них для поддержания формы. Димка тогда смотрел на меня круглыми глазами и не понимал, шучу я или нет. Но, увидев, что после обеда, я, махнув ему рукой, пошёл на лестничный пролёт, почесывая кулаки и разминая суставы, он понял, что всё серьёзно. И как нормальный городской интеллигент сказал о ситуации командиру взвода. Я простоял впустую всю большую перемену, прождав его, но так и не дождался. Когда, плюнув, пошёл на занятия, в переходе меня отловил Борис и отвёл в кабинет начальника курса. Благо, что его там не было. Там сидел Виталий, который был физруком курса. Видя, что я не вижу причины для разговора, но при этом не проявляю никакой агрессии, вместо выговоров и нравоучений, Боря просто положил мне руку на плечо и сказал: «Дима, всё, ты уже не в Казахстане, привыкай». Собственно вот эта простая фраза тогда и помогла мне переключиться окончательно в режим «нормальности». Вернее той нормальности, которая воспринималась таковой в Москве. В 1992 году.
Дальше мой казахстанский опыт общения с местными уже не проявлялся, лишь оставив после себя определённый налёт жесткости и добавив к и так имеющейся нелюдимости еще несколько дополнительных баллов. Дружба с Ромкой и Лёшкой постепенно выровнялась до уровня приятельских отношений, которые как ни крути, остались связанными общим этапом, но при этом не имели никакого совместного будущего. Я завёл другие знакомства, начал ходить в спортзал, снова попал в спортгруппу, снова бегал пару раз на соревнованиях, увлёкся книгами по оккультизму, которых тогда было море. Единственное, что я снова не делал – это не думал о том, что делать дальше. Мой казахстанский этап привёл к тому, что произошло моё однобокое взросление. Я стал старше в отношениях, которые возникали в критические моменты, немного повзрослел в быту, но так и остался безусым юношей по жизни, не понимая её смысла в целом, витая в облаках и полагая, что самое главное – это приносить пользу. Внутри меня происходили определённые метания, я ощущал потребность быть на острие жизни, впереди и самое главное видеть, что то, что я делаю – даёт ощутимую пользу обществу. Тогда же в феврале я начал вести свои дневниковые записи в казахстанский ежедневник, привезённый в качестве сувенира. В нём я пытался отразить своё понимание окружающего меня мироздания, и, судя по тому, что перечитывая его даже сейчас и видении, что моё восприятие не изменилось, могу констатировать, что и в настоящее время во мне всё еще пребывает тот самый юноша с горящим взором, ищущий правды и желающий познать мир.
Дальше были годы учёбы, практика, отбор в спецподразделение «Вега», которое тогда было в МВД, переход в него и соответственно новый этап жизни, уже совершенно другой с другими правилами, с другой начинкой. Но и в нём всё также проступал мой опыт этого полугодия.
P.S.
Вероятно, я всё же возьмусь за написание предыстории данного эпоса, а также истории того, как проходила учеба и как шла жизнь дальше. Было бы время. Ну и желание. Ну а пока – всё. С этого дня начну работать над редактурой и вылизыванием текста. Уже вижу, что я пропустил несколько важных эпизодов из казахского опыта, буду искать возможность их вставить. Чую, что концовка у меня несколько смазана — тоже буду дорабатывать.
Выражаю признательность читателям за отзывы и пожелания.
примечания к главе КМБ:
* Курс молодого бойца
** На момент описываемых событий постановлением Совета Министров СССР от 16 июня 1990 года бригада передана в состав войск Комитета Государственной Безопасности СССР.
*** Л-1, или «элька» — лёгкий защитный костюм из прорезинненой ткани, предназначен для использования в качестве универсальной специальной одежды персонала, при защите кожных покровов человека, одежды и обуви, от воздействия твёрдых, жидких, капельно-аэрозольных отравляющих веществ, взвесей, аэрозолей, вредных биологических факторов и радиоактивной пыли. Используется на местности, заражённой отравляющими и химически опасными веществами, в химической промышленности, при выполнении дегазационных, дезактивационных и дезинфекционных работ.
© Д.Панкратов
написано: 13.05.2013-19.11.2013
отредактировано: 18.07.2016
объём: 256 804