(из цикла “Митькино детство” — село Шиновка, Кирсановского района 1980-е)
Бабушка моя, Антонина Андреевна, прошла войну санитаркой, попала в окружение, жила в оккупации под чужим именем. В окружении под обстрелами в течении нескольких дней, пытались прорваться под артиллерийским обстрелом к своим. Не вышло. Удалось части оставшихся в живых прорваться наоборот — в тыл к врагу, где и скрылись две санитарки в домах, приютивших их людей, выдавших их потом за своих родственников, чтобы оставить в живых и не дать интернировать в концлагерь. Всю мою жизнь бабушка — тонкая, хрупкая, почти невесомая была примером доброты и понимания. И она ничего не боялась — ни больших собак, ни тяжелой работы, ни долгих дорог, ни огня, ни черта… Будучи в ссылке после возвращения из оккупации в поселке Майли-Сай в Киргизии, где дед работал на шахте по добыче урановой руды на самой первой урановой шахте в СССР, она, когда дед ушел в завал, пережила землетрясение, обрушившееся их землянку и погребшее под завалом двух дочерей, одна из которых была моей мамой. Пока дед бежал от шахты, чтобы узнать о их судьбе, она руками откапывала своих детей. Спасла. И дед успел. Помог. Все остались живы. У меня хранится в семейном архиве несколько фотографий того времени. Бабушка не боялась ни хулиганов, ни грабителей. Она не испытывала страха перед начальством, не пугалась машин, дорог и всего нового. Но каждый раз, когда на небе сгущались тучи и начиналась гроза она собирала все документы в одну сумку и сидела с ней на коленях у выхода из дома…
А я с самого детства любил грозу. Но не так сильно как бабушку.
ба, ну ты чего — я садился рядом с бабушкой и удивлялся её реакции.
Я слишком любил ее и уважал и потому не участвовал даже в малейших насмешках в ее адрес со стороны мамы, деда и моей тёти. Да и те были необидные, сдержанные и очень редкие, скорее ради утешения и успокоения, нежели чем осмеяния. Я сидел с бабушкой иногда до тех пор, пока гроза не стихала окончательно. Грозы у нас были сильные, зачастую долгие, на несколько часов раскатов и ливня.
Мне очень нравилась гроза. Это самое прекрасное буйство стихии, которое я когда-либо видел в своей жизни и оно завораживало меня. Особенно красивой была гроза ночью, когда всполохи молний пронзали ночную тьму и били в горизонт нашего озера. Бабушка очень боялась шаровых молний, а потому просила меня не открывать шторы и не смотреть на молнии, но я не мог справиться со своим желанием видеть это чудо природы. Иногда, когда мы были дома не одни, я всё же оставлял бабушку и уходил в дальнюю комнату, чтобы из-за угла приподнятой шторки смотреть на то, как бушует гроза. Я очень хотел увидеть шаровую молнию — они бывали у нас. Бабушка пугала, что они могут проходить сквозь стекло и надо было оставаться неподвижным, если увидишь её. За всё детство я видел шаровую молнию раза четыре. Самый яркий случай был когда я смотрел в окно ночью и от удара молнии отделился светлый яркий шарик, который поплыл метаясь по воздуху вдоль линии электропередач и через метров сто врезался с искрами в верхушку одной из них. На той стороне села, где была эта линия сразу погас свет. Я был в восторге. Бабушке я не стал рассказывать, чтобы она не переживала, а деду утром рассказал
ишь ты, вот оно как
Дед у меня был спокойный всегда и твердый как кремень. Плакал он только один раз на моей памяти — когда бабушку хоронили… А в остальном он был как скала, невзирая на старые раны. Поэтому ему можно было рассказать и быть уверенным, что не выдаст. Дед грозы не боялся от слова совсем, часто фырчал на бабушку, когда надо было идти в сельпо за хлебом, а на дворе была гроза и бабуля ему запрещала.
фу ты ну ты, ну что в самом деле!
Фырчал, но слушался. А я вот не всегда. При всем том, что я рос послушным и примерным ребенком, иногда все же выходил за рамки дозволенного. Когда гроза была в вечер, уже в темень, но еще не ночь, я отправлялся в летнюю кухню, где у меня был свой “кабинет” с библиотекой и там, сидя за партой с книжкой, с зажженной свечкой в качестве освещения, смотрел в узкое оконце и время моё в эти мгновения останавливалось. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то ином измерении, где все эти всполохи и буйства есть часть естественного жизненного бытия. Я замирал, мысли мои останавливались, все ощущения уходили в зрение, слух и осязание. Где-то лет в шесть я решился посмотреть грозу с холма. Под дождем я бывал часто и мне нравилось мокнуть. Правда только летом. Поэтому ливня я не боялся. Да и грозы тоже. Но сердце замирало от восторга неизведанного. Я по обычаю своему, как только наметилась гроза, отпросился у бабушки в свой кабинет, куда она меня отпускала без лишних слов всегда, поощряя моё стремление к чтению. Дед в тот вечер был в ночной смене — заново, на пенсии выйдя на работу, устроившись сторожем на железнодорожной станции. Поэтому, следить за мной было особо некому. Бабушка вряд ли вышла бы из дома проверять меня. Я зажег свечу, поставив ее предусмотрительно на медное блюдце, чтобы не случилось пожара и стал смотреть в окно, ожидая, когда бабушка отвлечется и перестанет смотреть во двор. Как только она ушла по своему обыкновению проверять все документы в дежурной сумке, я выскочил на двор, вбежал по лестнице к крольчатнику и замер там у яблони, смотря на окно. Бабушка вернулась и села с сумкой, приняв вид спокойный и умиротворенный в ожидании грозы. А гроза уже гремела. Узкая тропинка в посадки* на холме была уже скользкая от дождя, потому взметнутся быстро у меня не получилось — пару раз я поскальзывался и падал на четвереньки.
* посадки — это у нас так называли лесополосу, которая была высажена перед оврагами у края колхозного поля. Она почти на сто процентов состояла из дубов и лишь изредка там проскакивали залетные клёны.
Но потом выбрался на простор, где тропинка обрывалась и побежал по траве. Ливень полность промочил меня, но мне это казалось неважным. Тучами заволокло всё небо до окоёма, сумерки сомкнулись над головой и только лампочки фонарных столбов, стоящих вдоль грунтовой дороги у посадков, что оберегали колхозное поле от размывания и выветривания, освещали какую-то часть окружающего меня пространства. Я стоял на краю посадок и смотрел на иссиня черное небо, пронзаемое серебряными всполохами молний от края до края и совсем забыл про время. Внезапно лампочки фонарей затрещали и заискрилась проводка у натяжных гирлянд и я почувствовал как еще вполне густая моя шевелюра стала подниматься дыбом. Ощущение было настолько новым и захватывающим, что я открыл рот и превратился в истукана, полностью поглощенного переживаниями происходящего. Из-за крон дубов в сторону линии электропередач медленно плыл по воздуху белый искрящийся шар размером, наверное, с футбольный мяч. Он подлетел к ближайшей опоре, которая заискрилась от его приближения и медленно поплыл по воздуху вдоль проводов. От меня он был на расстоянии метров пятидесяти и приближался. Провода проходили над моей головой и я был уверен, что он проплывет надо мной, а потому уже приготовился задрать голову и смотреть на него — потому что такого зрелища я еще никогда не видел и пропускать его был не намерен. Что до опасности, то я ее просто не осознавал в тот момент в силу большой впечатлительности. Однако этот шар имел совсем другие планы — доплыв, именно доплыв, потому что его передвижения сложно ассоциировать с полётом, до следующей опоры он в мгновение ока превратился в огромную искру и впился в столб. Яркая вспышка почти ослепила меня и я не видел точно куда именно он попал, но мне казалось, что он ударил именно в лампочку. Свет погас мгновенно. Почти вся линия была обесточена и воцарилась тьма. Я проморгался минуту и пошёл в восхищении домой. Гроза уже стихала, раскаты грома удалялись и молнии били только на самом краю нашего безымянного заболоченного озера у самых железнодорожных путей — это уже за километр от меня. Я аккуратно в потемках спустился с холма, стараясь не испачкаться прокрался во двор, посмотрев, что дома тоже вырубило свет быстро проскочил в свой кабинет. Рубашку я сразу снял и отжал, благо, что доски на полу были положена на лаги не особо плотно и между ними можно было просунуть спичку. Вода стекла туда в землю. Свеча моя еще горела, подбираясь к самому блюдцу и уже норовясь завалиться набок, но я не дал, добавив ей еще одну, уже тонкую свечку. Почитав еще при свете свечи несколько страниц из справочника по биологии, я собрался в дом. Задув свечу и выйдя в сырой рубашке во двор, специально начал возиться у бочки, чтобы меня было видно из окна. Бочка наполнилась через край и моя плантация комаров, которую я там разводил почти вся погибла. Я отчерпал пару ведер дождевой воды, поставив их рядом, а сам, дождавшись бабушкиного стука в окно с требованием перестать мокнуть под дождем зашёл в дом. Дома еще была печка, которую мы растопили в тот день, а потому я скинул сырую рубашку и без всяких подозрений взял читать Фенимора Купера в кресле, закинув ноги на теплую стену.
Бабушке я знал, что не расскажу о своём приключении, а после некоторых размышлений пришёл к выводу, что и деду тоже не стоит говорить. На всякий случай.
Больше я шаровых молний в своей жизни не видел, но саму грозу с обычными раскатами не переставал любить ждать каждый год после окончания зимы. Я даже в старой квартире вел записи на обоях — когда в этом году была здесь первая гроза. Жаль, что все потом переклеили и не сохранилось. Тогда я выходил на открытую лоджию между этажами и смотрел оттуда на всполохи, а когда промокал насквозь — возвращался домой и пил чай глядя на буйство стихии через окно на кухне.
Сейчас тоже жду грозу как знамение чего-то хорошего и радостного. В буйстве этой стихии есть какое-то особенное успокоение для меня, которое необъяснимым образом заставляет забыть все невзгоды и снова почувствовать себя зачарованным мальчиком под дождем.
Послесловие:
Сейчас у меня дома тоже есть дежурная сумка куда при необходимости складываются все документы и нужные вещи. Правда, привычка эта выработана не от страха перед грозой или пожаром, а долгим пребыванием в состоянии постоянной готовности вызова на службу и дальнейшей командировки на неизвестный срок.
