Это просто отрывок из жизни, своего рода ненаписанный дневник, который я много раз начинал и никогда ещё не завершил до конца. События, описываемые в рассказе, происходили в реальности со мной и моими друзьями в мае 2000 года на территории Чечни во время нашего участия в контртеррористической операции. По сути, Второй чеченской войне.
За время своего существования рассказ стал наиболее читаемым из всех моих служебных воспоминаний. Вероятно, за счёт того, что собрал в себе одном сразу весь спектр чудес, которые могут произойти.

… Когда я очнулся, мне в глаза светили первые звёзды. Странно, тем более что видел их я только некоторое время после пробуждения, а затем снова перед глазами встал уходящий день. И это тоже было странно, ведь только что светило солнце и было светло. Я только сейчас задумался над тем, что открыв глаза, я увидел звёзды. Потом это сразу выскользнуло из моего сознания, и я забыл об этом. А вот сейчас, вспоминая снова — вспомнил. На фоне сумеречного неба сначала проявились привычные для взгляда созвездия, а потом, померкнув, уступили своё место простым сумеркам. Сознание, как мне казалось, вернулось быстро. Как тумблер — раз и готово. Однако последние мгновения, перед тем как отключиться я не помнил вообще. Нет, что было, я помнил. Как всё произошло — тоже. А вот как отрубался — нет. А было. Ну что было. Было как обычно…

Мы возвращались после боевого задания. Очередного. Уже под конец нашего срока командировки. Боевое оно было настолько, насколько было и глупым, ибо представляло собой засаду на пути из одного горного селения, в котором находились боевики, и которое должно было подвергнуться зачистке. Замысел, бесспорно, был хорош. Дорог в село всего две. На одной из них, той, что вела в горы, в заросших густым лесом склонах засели мы, а по другой по идее должны были пойти «чистильщики». Бежать в горы мимо дороги можно, но очень долго и тяжело. На то они и горы. Потому предполагалось, что создавшая шум группа зачистки просто своим появлением с одной стороны погонит с десяток-другой боевиков именно в нашу сторону. Мы просматривали посёлок со своей позиции, но дистанция была слишком велика, чтобы увидеть подробности в деталях. Наблюдению в оптику мешал не ко времени севший в низину туман и угол обзора. Видно было лишь отдельные дома и дорогу, которая вела в село. Главное, что мимо нас вряд ли бы кто прошёл. Участок, который мы перекрыли, был значительный, а по иному выйти в горы, как я уже сказал, возможности из села не было. Тем более в спешке. На что и был расчёт.
Летели мы широко и привольно. Два Ми-171 для нас, да два «крокодила»2 на прикрытие. Вполне серьёзно. Летать я любил и очень жалел, что все полёты были крайне короткие. Видно сказывалась моя нереализованная детская тяга стать лётчиком. Сразу после экстренной высадки, вертушки отработали ложный заход на отвлеченную цель и сымитировали высадку в другом районе. Мы в это время выдвинулись на марш. Маршем наше выдвижение называлось условно, ибо в лесу по пересечённой местности особо не промаршируешь. Двигались в боевом порядке, но в ускоренном темпе. Этому способствовали проверенные данные разведки о том, что все силы противника находятся в селе. Представляют они из себя не более тридцати человек со слабой дисциплиной и практически отсутствующим руководством. Оперативники наши клялись и божились, что всё так и есть. Давали зуб, потом всю челюсть, а затем и голову на отсечение, что всё именно так. В то время мы ещё сами не занимались оперативной работой самостоятельно и были вынуждены полагаться на приданных нам оперативников из региональных управлений. Они же, по нашему опыту, были самые разные. От тех, кто носом землю рыл до тех, кто в штабе водку пил.
Дошли быстро. Без эксцессов. Засели на месте даже раньше, чем планировали по первоначальному расчёту времени. Перекинулись по-быстрому в сухое и тёплое. Что для привала и долгой засады — самое первое дело после марша. Время хоть и весеннее, но пока дождёшься солнышка, успеешь всеми зубами морзянку по три раза перестучать. Утро, как назло, выдалось неприветливое, хмурое. Лишь к полудню засветило солнышко и наше укрытие частично расположенное на обратном скате холма, через который и шла дорога, стало прогреваться, заставляя нас скидывать с себя «телогрейки». Время шло, а долгожданные и запланированные «бородатые беженцы» так и не появлялись. За это время, правда, произошла парочка моментов, которые мы до сих пор вспоминаем в нашем узком кругу, не вынося на общее обсуждение, но об этом я и вам не расскажу. Скажу лишь только, что один из моментов был маленьким хулиганством с моей стороны, которое вызвало одобрение практически всех моих друзей, за исключением непосредственно начальства, а вот второй момент касался начальства, которое собственно совершенно не было склонно хулиганить, но зато умело проявлять себя с других, совершенно, казалось бы, неожиданных сторон. Долго ли, коротко ли, дозоры наши поменялись уже несколько раз, и пришло время выйти на связь с «центром». Роль «центра» на тот момент исполняла наша простая армейская палатка, вкопанная полностью в землю, с выведенными антеннами и трубой от печки. Эх, как давно это было. Вот оборачиваешься назад, и как-то не верится, что сейчас на этом месте стоит фактически город с развёрнутой инфраструктурой. А тогда просто палатка у самого края железнодорожной колеи.
Связавшись со своими, узнали, вернее, сначала узнало наше командование, а уж потом и мы выпытали у них, что вместо нашей доблестной мотопехоты и ОМОН на место проведения операции выдвинулись отряды Кадырова младшего, которых мы тогда ласково величали «дневные ополченцы». Почему дневные? Ну, сами подумайте. Очередной жест двойного самообмана. С одной стороны мы самообманывались, полагая, что доверяем им, а с другой стороны обманывались они, полагая, что обманывают нас и мы это не знаем. А вот почему всё-таки так происходило – вопрос многогранный. С одной стороны, это как бы проверка на боеспособность тех подразделений, которые Кадыров слепил на скорую руку и поставил как бы на службу нашим интересам. С другой стороны это наше потакание Кадырову в его укреплении позиций, ибо держался он тогда не сильно крепко, так как был далеко не самым известным, да и не самым любимым среди чеченцев авторитетом. Тогда ещё были живы те, кто был гораздо значимей, но менее гибок. Это их и сгубило. А могли бы пить шампанское и благодарить Аллаха за доброту и денежные субсидии.
Короче говоря, стало практически ясно, что операция превратилась в пустую затею. В этом не сомневались ни мы сами, ни наше руководство, ни те, кто передавал нам эти данные. Так и случилось. Наблюдая за местностью, мы увидели три машины КАМАЗ с тентами, которые спокойно и не торопясь въехали в село. Не было ни то чтобы прикрытия, или какого подобия охранения или другого признака того, что одна сторона идёт на столкновение с другой, а даже ни единого выстрела. Это было вообще удивительно, учитывая склонность тех товарищей популять в воздух просто из интереса. Чисто работают «гвардейцы» новой Ичкерии. Нам ещё учиться и учиться. Если кто не понял – это был сарказм. Ситуация говорила прямо о том, что визит сих доблестных воинов был уже оговорен с местными боевиками.
Через пару часов из села выехало уже четыре машины КАМАЗ, а через час руководство сообщило, что боевиков в селе не оказалось, и нам было приказано сворачиваться и уходить. В тот день произошло событие, которое можно вспоминать и сейчас уже как легенду. Я со своей СВДушкой лежал на самом левом фланге, который ближе всего подходил к селу и с которого был виден один из поворотов второй дороги, которая шла серпантином, то пропадая в лесу, то выходя из него. Оптика не ахти, но на выезде КАМАЗов с поворота под мой обзор, мне вполне было видно в неё фигуры водителей и тех, кто сидел рядом с ними. Мы были готовы открыть огонь и перекалошматить лёгкую и наглую добычу, которая уходила от нас, виляя хвостом в надежде, что её всё сойдёт с рук. Я бы запросто снял водителя на повороте, пустив машину под откос. И успел бы снять того, кто сидел рядом. Тем более, что по фигуре и отдельным чертам лица он так сильно напоминал то лицо, которое сейчас стало самым верным и преданным вассалом Руси в Новокасимовском ханстве. Но команды не дали. И я сохранил ту пулю, которая была у меня в стволе, когда я целил в эти силуэты…
День, как и настроение, был испорчен. Тем более что заморосил мелкий и нудный дождик. Ладно, хоть свежим воздухом подышали перед ужином. Прогулка вышла дорогой. Вряд ли Абрамович может позволить себе перед ужином такой променад, кишка тонка – точно говорю. Экстремальный туризм – штука дорогая, только для избранных и я входил в их число. Олигархи стонали от своего бессилия купить себе что либо подобное. Ну и аппетит был нагулян нами, безусловно.
По пути обратно особых приключений не было. Тем более что шли мы совсем другим маршрутом и совсем в другую сторону. Есть такая привычка в спецназе – никогда не ходить дважды по одной и той же тропе. Правда, в этот раз по пути пришлось прихватить с собой до точки эвакуации двух чабанов, которые совершенно не вовремя оказались у нас на пути. В условленном месте нас подобрала бронетехника. Неслись мы к ближайшему расположению наших войск с ветерком и матюгами. Ветерок был встречный, а матюги попутные. Потому что на броне БМД3 усидеть вдесятером хоть и можно, но весьма неудобно. Особенно, когда колонна несётся на полной скорости, а дорога не то чтобы Мюнхенская автострада, а даже не МКАД образца конца прошлого века. Мы участвовали в гонках на бронетехнике ещё до того, как это стало трендом. Во время этой гонки у нас были дополнительные квесты. Например: угадать простой ли чабан сидит на пригорке или же чабан с проводками от примитивного дистанционного устройства подрыва мины на нашем пути… просто так мальчик побежал на горку от моста или же сообщить о нашем передвижении засаде… действительно ли это аксакал сидит у дороги вместе с бурдюком или заминированный труп ищет свою последнюю цель… В общем весело. Круче чем угадай мелодию, потому что тут и приз один и не приз тоже один.
И вот мы примчались к ближайшей базе. Там же среди моих сослуживцев возник вопрос о немедленном награждении меня почётной грамотой за то, что было в моём рюкзаке, и чем я там же незамедлительно поделился со всеми. Самое главное испытание было в том, что это что-то (весьма весомое) я таскал весь день и молчал, не сказав никому. Что это было — я не скажу. Военная тайна. У всего есть предел, даже в рассказах о своих безалаберных поступках. Потом стали решать вопрос — передохнуть, перекусить и отоспаться или же сразу возвращаться на основное место базирования. Всё было за то, чтобы остаться — и радушие хозяев-десантников и накрытый стол и тёплые палатки и растопленная банька, но нас, как одержимых потянуло домой, хотя в своём расположении на тот момент ни бани, ни толковой столовой не было в помине даже. Вот тянуло и всё тут. Действительно как одержимых. И вроде бы далеко по земле-то. За день не добраться. Особенно, что обстановка не радужная. А на небе — нелётная погода. Авиации дан отбой полный и безоговорочный. Однако удалось заманить пролетавший мимо Ми-8, который, поддавшись на уговоры и хлеб-соль, согласился сделать крюк и забрать нас. Что ему точно пообещали мне неведомо, но, думаю, что он и сам, скорее всего не осознал, на кой чёрт ему сдалось делать за нами крюк, когда он спокойно к себе на свою взлётку летел.
И это было не всё. Как будто назло самим себе, соблюдающим определенный кодекс суеверий в отношении всех тех, с кем взаимодействуем, мы ещё нарушили один из главнейших запретов летунов — сделали групповой снимок на фоне прилетевшего «Мишки»4. Лётчики или не видели, или не стали нам пенять, не знаю, но обычно за такое зело шибко сердились, а бывало, и отказывались, потом идти в рейс. Причём на моей памяти такое было дважды, и экипажи меняли. Это было проще. Когда на вертушку приходил сменный экипаж — то косяки с приметами от старого не считались.
В общем мы полетели. Полетели с перегрузом. Летуны дважды «взвешивались» в подвисе, кряхтели, тёрли лоб, но поднялись в воздух. Дело в том, что к нам попросились ещё трое «дембелей» — контрактников из местной части, которые перекладными никак не могли выбраться с гор уже больше недели. Отказать им мы не смогли, а летуны, походу дела уже на всё рукой махнули. Бывает у них такое — заметил. Не бесшабашность или авось, а как-будто слово какое знают волшебное, чтобы технические параметры обойти и сделать как надо.
Полетели мы лихо. С выкрутасами и виражами. Не от баловства шутовского, а безопасности для. Летуны попались опытные, да и обстановка была ещё та, как раз после потери одного «крокодила» в горах. Так что финтили по полной программе даже лучше «русских горок», что в Парке Горького «американскими» почему-то зовутся. Летели — шутили, помню как на одном из виражей, когда мой желудок сначала вокруг позвоночника замотало, а потом по заднице шлепнуло, сказал своему соседу Кузьмичу: «ну вот, всё было, все аттракционы попробовали, только «карусельки» не хватает…» Мы с ним до этого как раз наши виражи с аттракционами сравнивали. И вот тут, буквально через мгновение, когда Кузьмич только открыл рот, но отшутиться ещё не успел, раздался характерный стук по обшивке. Потом некоторые говорили, что не слышали его, однако вертушку тут же бросило в сторону и закружило.
Как потом показало расследование, у нас был перебит трос, который управлял хвостовым винтом. В результате этого винт перестал вращаться, и вертолёт потерял возможность удерживать своё вращение относительно основного винта. Вот и получилась у нас каруселька. По ощущениям внутренностей стало ясно, что мы стремительно теряем высоту. Кузьмич очень недобро посмотрел на меня и стал укладывать свой автомат себе под ноги, как делало и большинство других моих товарищей, если не сказать опытных, но весьма сообразительных, чтобы не разбить им кому-нибудь физиономию при ударе об землю. В первую очередь самому себе. Падать раньше не доводилось, но тренированные инстинкты подсказывали правильные действия даже в тех ситуациях, которые были абсолютно новы для нас. Я был исключением. Не в том смысле, что не сообразил, а в том, что жалко мне было свой автомат. Был он новым, отлично пристрелянным, с хорошей кучностью боя, а потому я закрепил его между ног, а не стал засовывать под скамью. Обороты набирали скорость, и народ начало разматывать по обшивке, прижимая центробежной силой к ней так, что зачастую и рукой пошевелить было уже тяжело. Время замедлило ход, и чтобы занять себя хоть чем-нибудь я стал считать круги, которые наворачивал вокруг своей оси наш вертолёт. Оживление, творившееся на борту, вряд ли можно было назвать паникой, скорее оно характеризовалось выражением известного рекламного ролика: «ё моё, что ж я сделал-то». Народ в спешке и имеющихся у него ещё возможностях уплотнялся, чтобы при ударе не иметь зазоров, которые будут дополнительными способами получить удар посильнее. Насчитав четыре оборота, на пятом я увидел верхушки деревьев. Моментально прикинув в уме, что высота их не может быть больше семи-восьми метров, а высота, с которой мы начали падение, была не более ста метров, я пришёл к выводу, что ещё один полный виток мы сделать не успеем и сказал сам себе: «Долетели… Слава Богам…»
И вот затем был занавес. «Шторки» мои закрылись, и я временно покинул этот мир. Некоторые из нас были настолько крепкие, что даже не потеряли сознание, но я к их числу не относился и потому преспокойно вырубился при первом ударе. При первом, потому что он был не единственным. Ударившись об землю, вертолёт подскочил ещё раз и шлёпнулся на бок уже окончательно, утвердившись на пологом склоне. От первого удара мы своими телами вышибли заднюю рампу. Я потом нашёл вырванную «с мясом» закрывающую скобу. Некоторая часть коллектива частично выпала в момент первого столкновения с землёй. Основная часть осталась в вертолёте. Вместе с ними и я.
Мой первый удар я получил своим же автоматом. Пристёгнутый ГП-255 усугубил удар. Я на самом деле этого не помню, а как доктор Холмс (ну или Хаус на современный лад) пытаюсь реконструировать события, которые произошли в момент моего сознательного отсутствия. Удар об землю отпружинил мои пятки, но с автоматом обошёлся жёстче. Он отскочил от пола и понёсся со всей своей дури мне навстречу. Если быть точнее, то к моему черепу. Отвлекаясь немного, могу с гордостью заявить, что ни до этого, ни после, ни одному существу на земле и ни одной ситуации не удавалось вырубить меня наглухо. Нокдауны были, но нокаутов – ни одного. Этот был первый. Валуев бы тоже вряд ли бы выдержал удар отскочившего автомата, разогнанного ста метрами падением вертолёта. Автомата со снаряжённым магазином и подствольником. Удар был сильный настолько, что я потерял не только память о нём, но и даже о том, что было за пару мгновений до этого. После удара в лицо в район переносицы, я откинул голову назад (благо шлем не одевали – сломал бы шею точно) и достал затылком свой же рюкзак. Скажу сразу такой фокус мне тоже больше не повторить. Именно он стал основанием того, что главный диагноз, который мне был озвучен склонившимся над носилками доктором – перелом лицевых костей черепа, перелом основания черепа, подозрение на перелом шейного отдела позвоночника. Ну и по мелочи ещё несколько.
Восстанавливая по крупицам воспоминания того события, а также впоследствии опрашивая остальных участников сего действия я узнал, что сознание ко мне вернулось после второго удара. Кое-как поднявшись, я вместе с остатками нашей группы вылез из разбитого вертолёта. Кто-то, кто был в шоке, но не в таком сильном занимал позиции для обороны, кто-то осматривал тех, кто был в отключке до сих пор, стараясь понять какую помощь им оказать. Сложнее всего было с летунами. Пилот при ударе выпал из кабины через стекло и был придавлен своим же вертолётом, как старик Ясон своим кораблём. Отличие было лишь в том, что лётчик был достаточно молод и остался жив. Однако, соображая, что его надо вытаскивать и оказывать срочную медицинскую помощь, но, не соображая как именно это сделать, мы, по большей части всё ещё в полубессознательном положении просто решили поднять вертолёт. Вам смешно, вы вспоминаете анекдот про прапорщика, который заставлял солдат танк поднять6, а мне и моим товарищам тогда было не до смеха. Потому что просто делали что считали нужным не думая, что будет. В результате из шести взявшихся за борт вертушки и напрягшихся, на ногах через пару мгновений осталось только двое – чей мозг был не так сильно сотрясён. Тут, конечно, тоже можно похохмить, но не буду. Тем более что я в их число не вошёл. Мозги у меня были. Большие. Потрясные, я бы сказал на тот момент.
Макс, возясь с оружием и наблюдая эту картину со стороны, потом рассказывал, что падали и теряли сознание мы очень картинно, как в мультиках – точно по очереди, один за другим. Когда он подбежал, то все упавшие уже успели упасть, а не упавшие просто присесть. И вот оттуда-то уже на носилках нас оттащили на пригорок. Носилки подтянулись вместе с медиками из Введенской группировки, что на наше счастье была рядышком. Да, это, безусловно, было счастьем. Как и всё остальное.
Сложно пересчитать даже по пальцам, сколько нам в тот день повезло раз. Так сложилось, что летели мы все полностью снаряженные. Несмотря на строгие инструкции почти у всех ГП-25 были заряжены. Причём у кого простым выстрелом – ВОГ-257, а у кого — прыгающим ВОГ-25П8. При ударе многие из них сработали и вылетели из ствола гранатомётов и раскатились по салону. Ни один из них не сработал. Не хватило места для разгона по ТТХ, хотя и исключения бывали — срабатывали на расстоянии пяти метров от дульного среза. Здесь — не сработали. Хотя парочка вообще умудрилась вылететь в рампу и мы потом нашли их валявшимися рядом с вертолётом.
Чеки на некоторых гранатах Ф-19 и РГН10 у нас в разгрузках поломались, что опять же на моей памяти бывало вело к срабатыванию самой чеки — тут ни одна не сработала. Многие автоматы не были поставлены на предохранитель, но в суматохе и круговерти так и не прозвучал ни один случайный выстрел. При ударе бак с горючим треснул, и горючка потекла в сторону разгорячённого полётом движка… Но не загорелась.
Мы упали на место, где за два часа до этого было минное поле, которое решили перенести чуть дальше, а на это место поставить растяжки11. Так мы и упали туда, откуда только что убрали мины, но не успели поставить другие. Ближайшая кромка действующего минного поля оказалась в 50 метрах от нас. Ни один из выпавших или впоследствии занявших оборону не перешагнул эту дистанцию именно в том направлении, где оно было.
Сколько раз Смертушка — Морена отвернулась от нас? Или наоборот, пристально смотрела и сама ниточки судьбы нашей подплетала, укрепляла, дабы потом могли мы ей послужить в лучшем виде. Учитывая то, что это за обе чеченские компании единственное падение вертолёта с высоты около ста метров, где все участники этого падения остались живы — то это единственный на моей памяти крайний эксклюзив, который насчитывает более семи возможностей погибнуть.
Но. Мы все остались живы. Вот только когда я очнулся, мне в глаза светили первые звёзды…
Но тут же сознание прояснилось, и я уже чётко увидел склонившегося надо мной врача, которого я опознал по нашивке медицинской службы на камуфляже и медсестру, которая опознавалась тем, что была с врачом. Первый вопрос ко мне был умным – тебе кололи?. Очень хороший вопрос. Он по идее должен был подразумевать, что я помнил всё, что со мной происходило, однако это было не так. А сказать я не мог на тот момент практически даже «му-му». Хотя нет. Как раз «му-му» я и сказал. Хотя хотел, конечно, сказать совершенно другое – длинное и пространное рассуждение о том, насколько уместен такой вопрос в такой ситуации в отношении человека в таком состоянии. Но ничего не поделать – что сказал, то и сказал. Доктор с пониманием кивнул и вколол мне два стандартных укола промедола12. Как оказалось уже не первых. Потому что первые мне вкололи, когда я только-только потерял сознание при попытке поднять вертолёт. Но он этого не знал, а если быть честным, то и я – тоже. Вернее сказать я не имел доступа к информации об этом в своём мозгу на тот момент. Происходила срочная дефрагментация памяти и все кластеры, за исключением тех, которые нельзя переносить были заняты. Они толкались, суетясь и брыкаясь, пытались занять свои утраченные позиции и устроиться удобнее после случившейся встряски.
Доктор, не спеша, осторожно, с чувством осознания момента ощупывал мои кости, начиная с шеи и лица и, не обращая внимания на меня самого, диктовал медсестре своё видение ситуации со мной. Вы его уже читали выше. Тут надо его повторить и осознать, что диктовался он как притча над беспомощным больным бесстрастным голосом: перелом лицевых костей черепа, перелом основания черепа, перелом… нет, пиши, подозрение на перелом шейного отдела позвоночника. Потом голос стал удаляться, и я потерял его из виду. Скорее всего, он перешёл к другим моим товарищам. А я остался почти наедине со своими мыслями. Почти, потому что рядом со мной слева от меня стонал Паша. Через пару минут я повернул голову в его сторону, и мне открылось несколько вещей. Во-первых, я понял, что если могу повернуть голову, то это с одной стороны означает, что обезболивающее подействовало, а с другой то, что у меня как бы ни так всё и плохо с шеей. Во-вторых, я понял, что Паша стонет совсем по другой причине, нежели чем боль. Медсестра, которая уже успела разрезать ему ботинок и штанину, обработать ногу и лепила ему гипс, приговаривала «ну, потерпи, потерпи, сейчас всё будет хорошо». Дура. Вот ведь, дура, честное слово. Да у Паши по глазам было видно, что стонал он не от того, что ему больно, а оттого, что она ему, когда он был в беспомощном состоянии, распорола новые гортексовские13 ботинки, которые тогда мы только получили и лишь по паре на несколько человек. После наших обычных ботинок они были отрадой и радостью жизни. А она ножом их. Стропорезом. У Пашки аж слёзы на глазах выступили. Она как увидела это, сразу ему ещё промедола. Дура, блин. Но добрая. Это я как раз тогда и понял, что доброе дело лучше всего поручать тем, кто делать его будет осмотрительно. Потому как душевная травма, которую Пашка получил, болит у него до сих пор, даже когда он приезжал на своём новом мерине на ежегодные встречи ветеранов.
В общем, через пару минут я поднялся на ноги. Как оказалось, диагнозы о моих переломах оказались несколько преувеличенными. Единственное, что я забыл, а вернее не отдавал себе отчёт, так это то, что моё улучшенное состояние было вызвано тем, что доза обезболивающего, которую мне дали была достаточной даже для того, чтобы сам Маресьев пробежал стометровку. Мне же её хватило часа на четыре спокойного существования. За это время я героически отказался от эвакуации, так как считал себя «ходячим», помог вытащить санитарам носилки в расположении и затащить их в прилетевшую по экстренному вызову «корову»14. А сам, вместе с ещё шестью сослуживцами остался на месте.
Когда на небе по настоящему зажглись звезды, мы улеглись на топчаны в специально отведенной для нас палатке с хорошо протопленной печкой. Аккуратно улёгшись на место, я с чистой совестью собрался вздремнуть после трудного денька. Но и это мне особо не удалось. Лежал я напротив печурки, которую, несмотря на вроде бы почти лето, в горах топили хорошо. А у нас, как раненых и ослабленных её топили особенно усиленно. В результате этого я проснулся буквально через час после того, как Морфей смежил мои веки и понял, что вот теперь-то я точно весь поломан. Обезболивающее отошло всё, а я лежал без возможности пошевелиться вообще, ощущая каждой маленькой косточкой своего скелета, каждой мышцей своего тела, каждым органом, о существовании которых я раньше даже не задумывался одно единственное чувство – ушиб. Ушиб как раз такой силы, который и должен быть от падения с высоты ста метров смягчённый режимом ротации винта. И застонать не было никакой возможности. Да и смысла. Запасы обезболивающего мы уже у всей части выбрали, судя по всему. Макс, судя по всему, почуяв неладное, проснулся и, посмотрев на моё состояние, которое отличалось от состояния Владимира Ильича Ленина только тем, что я был в сознании и ещё жив, также скрипя зубами от своей боли, поднялся и принёс со стола кружку с водой. Распив её с ним на двоих, я отрубился. На этот раз по настоящему просто от усталости. Физической и моральной.
Утром было уже легче. Я смог подняться и выйти на улицу. Там уже были Толстый с Маусом и Кузьмич. Кузьмича вы помните, а вот Толстый с Маусом были примечательны тем, что первый как лёг на пол, так и лежал во время падения, а потом встал и вышел, а второй во время падения парил над ним и лишь потом при ударе, упал на него, впрочем, не особо потревожив. Они были самые «лёгкие» из пострадавших. Кузьмич, увидев, во что превратилось моё лицо за ночь, впервые в жизни сдержал смех. Вот тогда-то я и понял, что дело серьёзней, чем мне казалось. Общий итог нашего приключения – это сотрясения, у кого были мозги, да парочка поломанных костей. У лётчика был сломан таз и раздавлен мочевой пузырь, но он тоже поправился. Через день мы все были в Ханкалинском военном госпитале. Помылись, переоделись, залегли. Понарушали немного режим и через день уже были отправлены в Москву. В госпиталь на Пехотной улице. “Пехотка” тогда была притчей во языцех, ибо время было такое, что лучше попасть в нормальный военный госпиталь, чем туда.
В госпитале нас окружили заботой и вниманием. Те, кто поломались, поселились на третьем этаже. Мы с Максом, как особо крепкие костями, были определены в неврологию. То есть туда, где лоб крепкий, а мозгов нет. Она была на четвёртом. У нас была отдельная палата на двоих, бутылка коньяка, которую нам в первый же день притащил кто-то из посетителей, но который мы тогда совершенно не ценили и много свободного времени. В первый же день я понял всю суть нашей системы госпитального лечения, которая была вывернута с ног на голову. Сначала нас обходил консилиум врачей во главе с каким-то седым профессором – старичком, приглашённым специально по нашу душу. Вернее голову. Из всего, что он мне назначил, я уловил только знакомое слово «капельница». И число – двадцать. Ну ладно, подумал, полежу тут три недели и сорвусь домой. За первым консилиумом шёл второй, чуть поменьше. Его составлял главный врач госпиталя и его заместители. Там тоже прозвучало множество неизвестных мне слов, из которых опять же знакомым было только одно – «капельница». Только вот число было названо десять. Ладно, думаю, раз так, значит, просто дедушка решил перестраховаться, а дяденька просто более реалист. Но это ещё не всё. Следом за ними с перерывом в полчаса шёл начальник нашего неврологического отделения, который хмыкнув, просто без всяких замудрствований сказал, что и десяти у него нет, а есть только пять. А вот если бы эти комиссии шли наоборот, то всё было бы по-другому и сложилось бы иначе. В итоге я позвонил Лео. Лео это наш штатный и безотказный снабженец – своего рода человеческий аналог палочки-выручалочки во всех экстренных ситуациях, способным разбиться в лепёшку и достать всё, что только возможно и не очень. Сообщил ему, что госпиталь испытывает нужду даже в такой вещи как шприцы и мы лишены даже такой невинной радости как постановка капельниц. Переспросив, какие характеристики должны быть у шприцов, что я незамедлительно выяснил у медсестры, он доставил целую ленту этих дефицитных специальных принадлежностей. В итоге первую капельницу мне поставили в тот же день. Нормально. Ставя на следующий день вторую капельницу, медсестра трижды тыкала мимо вены и создала небольшой отёк на руке, что в принципе не было смертельным. Зато этот день был для меня примечательным тем, что именно тогда мне взбрело в голову побрить голову. Вот с тех пор-то я и хожу с такой короткой стрижкой. Первый раз мне помог с бритьём Макс, а потом я как-то уже сам брил полностью свой череп без всякой помощи, а зачастую и без зеркала. Веселей было на третий день. В этот день, не чувствуя никакого подвоха, я спокойно лежал на своей кровати, а улыбающаяся медсестра мило и нежно вогнала мне шприц в руку. Болевые ощущения у меня изначально были притуплены, а после падения их притупленность увеличилась ещё на порядок, потому я почувствовал только сам укол в минимальном болевом исполнении и решил поспать. Вот только спать пришлось недолго. Вроде бы капельница делает лучше, а мне становилось всё хреновей и хреновей. Не то, чтобы совсем, но заметно и ощутимо. Вместо мирного проваливания в сон я начал проваливаться в настоящее небытие. С учётом имеющегося опыта, отличить эти два вроде бы схожих состояния особого труда не составляет. В сон уходишь мягко и чуешь, что вот она дорога назад, а в небытие проваливаешься не сам, а как в зыбучий песок и уже чуешь, что выскочить не получится — надо цепляться и зубами и руками. Сначала я решил потерпеть, как и большинство моих тогдашних сверстников, с не до конца изжитым юношеским задором, а потом всё же не решил.
Повернув голову в сторону руки, я увидел здоровенное синюшное пятно на ней. Вокруг всей руки. Это и было причиной моего не улучшающегося самочувствия. Как оказалось, сестра проколола вену насквозь, и, не заметив этого, ушла. Практически вся кисть была отёкшей. Макс, от противоположной стены, увидев моё выражение лица, так как оно, в отличие от руки ему было видно, сорвался за доктором. Доктор, прикусив язык, просил, чтобы мы не придавали этому значения и не рассказывали остальным лечащим врачам. С учётом того, что всё было исправлено и без последствий, я так и сделал. А сейчас уже срок давности вышел, так что не страшно, полагаю. На этом моё лечение для меня и окончилось. В виде капельниц. Набор синих и белых таблеточек в количестве до десяти штук в день, которые разносились нам медсёстрами, мной принимался, но пребывание в госпитале начало тяготить. Ибо всё то же самое я мог бы проделывать дома без всякого вреда для здоровья. Всё что можно было взять от жизни в этом госпитале, я уже взял. Пошалили мы там, безусловно, так, что нас надолго запомнили. К слову сказать, что только у нас были спокойные проходы ночных посетителей в любой время и спокойные выходы в город. Хотя иногда, ради забавы мы и выходили в город через забор, который не был для нас препятствием в полном смысле слова, но по большей мере можно было спокойно делать это и через проходную. Не знаю почему, но нас узнавали в лицо и пропускали молча. Туда и обратно. В спину нам шептались – а, это те самые, которые живы остались… На тот момент да… остались.
В любом случае, даже эта весёлая жизнь не могла скрасить то, что протекала она в стенах госпитального заведения. Короче, где-то через полторы недели я оттуда свалил домой под честное слово, что буду соблюдать режим и правильно лечиться. И, скажу вам честно, дома я режим соблюдал гораздо строже, чем в госпитале. Нас ведь если разделить, то мы поодиночке вполне милые и приятные парни. Это только когда толпой собираемся, то сразу превращаемся в стаю оголодавших по приключениям бенгальских тигров, которые смотрят на окружающий мир как на территорию охоты лично для себя.
Кстати о берёзке. Как вы могли заметить, но, скорее всего уже успеть позабыть, это повествование называется «Берёзка». Так к чему же оно так названо, если в нём нет ни одного дерева, кроме тех, верхушки которых послужили мне отсчётом временного интервала до удара об землю и тех, что росли на территории госпиталя и служили нам пейзажем. А вот к чему.
Проходя в последующем реабилитацию, я, учитывая эксклюзивность случившегося, вместе с товарищами наблюдался во второй поликлинике, что расположена в знаменитом московском переулке, сохранившем название Хитровский. Изучал наш случай один академик, чьё имя я такой неблагодарный, к своему сожалению, позабыл. Для него было удивительно, что в моей ситуации я не сломал шею. Ведь та нагрузка, которая пришлась на неё от двойного удара об землю и от автомата была очень велика. А с учётом того, что мой автомат, к сожалению, пришёл в отличие от меня в негодность, так как я ударом своего черепа об него слегка погнул ствол и сломал пластиковый приклад, то невероятность моих минимальных повреждений становилась ещё большей. Расспрашивая меня о ранних травмах, академик удивлялся тому, что несколько моих шейных позвонков были несколько гипертрофированно развиты по сравнению с остальными. Пытаясь узнать, как так получилось, он задавал мне вопросы о том, что я делал в далёком детстве. Из всего, что я там делал такого значимого, я вспомнил, что во втором классе, найдя выпуск старого советского журнала карманного формата «Физкультура и Спорт» я довольно сильно увлёкся хатха-йогой15. Удивительно это сейчас, когда пытаешься ассоциировать советский журнал и йогу, однако в тех же советских журналах я прочитал и про систему аутотренинга по методу Иоганна Генриха Шульца, которым увлёкся примерно через пару лет после этого. Так вот, возвращаясь к занятиям йоги – моим самым любимым упражнением было «сарвангасана»16, которая в нашем отечественном варианте и называлась «берёзка». Так как делал я её очень часто и на жёстком полу, то мой детский скелет отозвался на это упражнением тем, что увеличил шейные позвонки и сделал их более крепкими. Вот собственно эта «березка» и выручила меня впоследствии.

Написано: февраль 2005 года
Дополнено: апрель 2010 года
Вычитано: июль 2016 года

Примечания:
1. Ми-17 — экспортный вариант модернизированного вертолёта Ми-8 (смотри пункт примечания номер четыре), который отличается улучшенной силовой установкой (2 двигателя ТВ3-117).
2. Крокодил — вертолёт Ми-24 (Hind по классификации НАТО) — советский транспортно-боевой вертолёт разработки ОКБ М. Л. Миля. Активно использовался в годы Афганской войны, в период боевых действий в Чечне, а также во многих региональных конфликтах. Производится на Ростовском вертолётном заводе. Неофициальное название данной модификации — «Крокодил», а вертолёты ранних выпусков также называли «Стакан» — из-за плоских стёкол кабин летчиков, вызывающих ассоциации с гранями гранённого стакана.
3. БМД — Боевая машина десантная (БМД, боевая машина десанта) — боевая бронированная гусеничная плавающая машина авиадесантируемая парашютным, парашютно-реактивным или посадочным способом. БМД использовались в воздушно-десантных войсках СССР с 1969 года (БМД-1), сейчас находятся на вооружении России и ряда бывших союзных республик. Предназначена для перевозки парашютно-десантного отделения.
4. Мишка — одно из бытовых названий вертолёта Ми-8 (по кодификации НАТО: Hip) — советского многоцелевого вертолёта, разработанный ОКБ М. Л. Миля в начале 1960-х годов. Является самым массовым двухдвигательным вертолётом в мире, а также входит в список самых массовых вертолётов в истории авиации. Широко используется для выполнения множества гражданских и военных задач.
5. ГП-25 – он же «Костер» (Индекс ГРАУ — 6Г15) — однозарядный 40-мм подствольный гранатомёт, предназначен для использования в комплексе с автоматами АКМ, АКМС, АК-74. Относится к дульно-зарядным нарезным системам, используется для уничтожения живой силы противника и небронированной техники.
6. Ладно, ладно, расскажу для тех, кто не слышал этот анекдот. Прапорщик строит на плацу танковый взвод. Рядовой Иванов! Я! Поднять танк! Есть! Рядовой Иванов подходит к танку и пытается его поднять. Естественно, безуспешно. Товарищ прапорщик, поднять танк возможности не имею! Отставить. Рядовой Петров! Я! Помочь рядовому Иванову поднять танк! Есть! Еще попытка. Товарищ прапорщик, разрешите обратиться! Обращайтесь. Поднять танк возможности не имеем. Отставить. Взвод! Помочь рядовым Иванову и Петрову поднять танк! Взвод окружает танк и пытается его поднять. Безуспешно. Выходит сержант: Товарищ прапорщик, разрешите обратиться! Обращайтесь. Взвод поднять танк возможности не имеет. Прапорщик: А вы думали! — Тридцать тонн!
7. ВОГ-25 — Выстрел гранатомётный (Индекс ГРАУ — 7П17) — осколочный боеприпас для гранатомётов ГП-25 «Костёр» и ГП-30 «Обувка», объединяющий в себе гранату и метательный заряд в гильзе. Взрыватель является головным, ударным, мгновенного и инерционного действия, полупредохранительного типа с пиротехническим дальним взведением и самоликвидатором. Не позволяет использовать гранату на малых дистанциях и в помещениях, так как взводится после выстрела на дистанции 10-20 м от стрелка.
8. ВОГ-25П – выстрел гранатомётный (Индекс ГРАУ — 7П24, шифр «Подкидыш») с «подпрыгивающей» осколочной гранатой. Модернизированная от ВОГ-25 осколочная граната. При попадании в преграду подскакивает и взрывается в воздухе. От этого свойства прозвана «прыгающей». «Прыгучесть» обеспечивают вышибной заряд и пиротехнический замедлитель. Эти детали находятся в головном взрывателе.
9. Ф-1 — (индекс ГРАУ — 57-Г-721) — ручная противопехотная граната. Предназначена для поражения живой силы в оборонительном бою. Из-за значительного радиуса разлёта осколков метать её можно только из-за укрытия, из бронетранспортёра или из танка. Благодаря своей простой и надёжной конструкции граната Ф-1 просуществовала на вооружении уже около 70 лет без существенных изменений и, вероятно, ещё долго не будет снята с вооружения.
10. РГН — ручная наступательная противопехотная осколочная ударно-дистанционная граната.
11. растяжка – используемая проволока (леска) для мин с натяжным действием. При натяжении проволочной растяжки боевая чека выдергивается из взрывателя, ударник освобождается и под действием боевой пружины накалывает запал, который, взрываясь, вызывает взрыв мины.
12. промедол – обезболивающее — тримеперидин (Промедол, Promedolum). 1,2,5-Триметил-4-пропионилокси-4-фенилпиперидина гидрохлорид. Промедол является синтетическим производным фенилпиперидина и по химическому строению может рассматриваться как аналог фенил-N-метилпиперидиновой части молекулы морфина. Промедол обладает сильной анальгезирующей активностью. Он быстро всасывается и действует как при приёме внутрь, так и при парентеральном введении.
13. гортекс — Gore-tex — дышащий материал, обладающий высокой водонепроницаемостью. Производится фирмой W.L.Gore & Associates. Применяется для изготовления специальной одежды и обуви. На тот временной интервал у нас был достаточно редким в качестве штатного обмундирования и ценился очень высоко.
14. «Корова» — вертолёт Ми-26. Изделие «90» (по кодификации НАТО: Halo — англ. «Ореол») — советский многоцелевой транспортный вертолёт, крупнейший в мире транспортный вертолёт. Разработчик — ОКБ Миля. Неофициальное название — «Корова». Грузоподъёмность — до 25 т полезной нагрузки. Вертолёт может быть использован для задач, как военного, так и гражданского характера.
15. «Хатха-йога» — направление йоги, систематизированное Свами Сватмарамой (автором «Хатха Йога Прадипика») в XV веке. Хатха-йога представляется Сватмарамой как путь к более высоким ступеням йоги, система подготовки физического тела для сложных медитаций.
16. «сарвангасана» — (в европейском варианте поза Свечи, в языке деванарги — «все части тела») — стойка на плечах в хатха-йоге. Одна из наиболее полезных, на мой взгляд, из всех асан.